Во второй половине XIX в. медицинские нужды сибирского крестьянского населения удовлетворялись, как правило, лекарями-самоучками, народной медициной
Тем более это было характерно для предшествующего времени. Ведь количество лечебных заведений и квалифицированных медицинских работников в Сибири и к середине XIX в. было ничтожно.
Да и сами крестьяне весьма неохотно обращались за помощью к врачам. „Здесь, как и везде почти у сельских жителей Сибири, – писал, например, о Ялуторовском округе Тобольской губернии К. Голодников (40-е гг. XIX в.), – существует особенное нерасположение к лекарям. Только в важных и преимущественно наружных болезнях и повреждениях… обращаются они иногда к медицинской помощи, но и то с какой-то недоверчивостью и даже боязнью“. Сообщение это подтверждается и другими источниками.
Поведение крестьян объяснялось разными причинами. Прежде всего, лечение у врача было связано с немалыми расходами. Тюменский окружной лекарь И. Сокольников в 1829 г. отмечал, что, когда он прибыл в д. Решетникову Липчинской волости „для принятия должных мер“ к прекращению свирепствовавшей здесь „повальной гнилой нервной горячки“, многие больные отказывались принимать от него лекарства, чтобы потом не пришлось за них платить.
Плату за медикаменты, действительно, взыскивали всегда с крестьянского „общества“. Сибирская администрация давала местным врачам, по их собственному утверждению, слишком „мало средств для безденежной практики, особенно в крестьянском быту“.
Имело значение и недобросовестное отношение части работников медицинской службы к своим обязанностям. В рапорте земскому управителю А. Беликову от 29 июля 1800 г. Чаусское волостное правление доносило, например, что некоторые из „одержимых ветроносной заразительной болезнью“ людей умерли от „ползования присланного из Сузунской заводской канторы лекарского ученика Солодовникова, который, быв при том упражнении в пьяном образе, и через то жителей привёл в такую отчаянность, что уже они ево, Солодовникова, и в свои домы не впускали, а также и объявлять о заражённых страшились“.
Не случайно сибирские крестьяне смотрели на прививание оспы, по словам священника Т. Попова, „если и не как на печать антихристову, то, по крайней мере, как на безполезное колотье ребёнка“: оспопрививатели по большей части использовали пришедшую в негодность (из-за долгого хранения) вакцину. „От какой болезни умер младенец?“ – спрашиваешь обыкновенно при отпевании, – пишет Т. Попов. – „От оспы“. – „Разве не привил?“ – „Пошто, три раза кололи, да, видно, недействовало“.
Обращение лекарей за содействием к администрации не способствовало завоеванию ими авторитета. Приезжал такой врач с заседателем в деревню, собирали крестьян на сходку. Заседатель в очередной раз пригрозит собравшимся: „Всех перепорю, канальев, если вы не будете слушаться доктора“. Однако никакой перемены в поведении крестьян за этим не следовало.
Добросовестный врач со временем приобретал доверие сельских тружеников, даже из числа старообрядцев. Тот же лекарь И. Сокольников сообщал, что первоначально многие из жителей д. Решетниковой не хотели у него „пользоваться по смешному предразсудку, что болезнь излечить не можно, ибо человек столько может прожить, сколько ему на роду в книге судеб от бога написано… Ложность сего мнения… доказал я кроткими и здравыми увещеваниями, а после опытами на самом деле, ибо тех самых больных, которых все почти жители… заживо определили на жертву смерти, я выпользовал“. Речь шла как раз о сибирских староверах.
На отношении крестьян к медикам сказывались, конечно, и особенности народных представлений об этиологии болезней. Целый ряд заболеваний для деревенский жителей легко объяснялся видимыми естественными причинами („надсадой“, „озноблением“, ушибом и пр.), и в таких случаях они могли обращаться к врачам.
Болезни же инфекционные, нервные и многие внутренние, согласно народным воззрениям, являлись либо „наказанием божьим“, либо следствием злонамеренных действий „колдунов“. Здесь медицина, как полагали крестьяне, помочь ничем не могла. „Божье-то вздумал лечить! Больше бога захотел быть“, – говорили они по адресу врача, вздумавшего пичкать лекарствами инфекционного больного. Крестьяне старались откупаться от лекарей, посылаемых в деревню для борьбы с эпидемией, несговорчивым объявляли бойкот, прятали от них больных.
Подобный очень грустный случай я видел в Камышевской волости назад тому около 5 лет, – признавался окружной врач Надеждинский. – Это было таким образом: в первый день я осмотрел больных, роздал лекарства и обещался назавтра посетить больных снова; но завтра везде я встречаю избы пустыми и на вопрос мой: „Куда девались больные?“ – получал один ответ, что „больные кто ушол за конями, кто поехал по сено…“ В одной избе в сенях меня заинтересовал чуланчик, дверь в который была полуотворена. Я вошёл в чуланчик этот и нашёл тут четырёх больных…
Наказать болезнью могли, по мнению деревенских жителей, и сам бог, и „божьи угодники“ – святые. В одном селении врачу Надеждинскому, например, старик крестьянин рассказывал: „Никогда ничего мы не знавали, покуда праздновали святому Власию и Медосию; а тут вдруг нас перечислили к Спасу. Вот с той поры одна беда за другой: то сначала мор на людей, холера какая-то была, а там пошла пошибочка на скотину. Уж мы, было, ходили и к начальству, чтобы по старому нам приказали чествовать Власия и Медосия – угодников божиих – не разрешили, говорят, что разве не всё равно вам, в какой день пьянствовать; а оно видно не всё равно – прогневались на нас божьи угодники“.
Причиной заболевания, в представлении крестьян, служила также „порча“, насылаемая „колдунами“, имевшими сношение с „дьяволом“.
В народе ходят легенды, вероятно пущенные колдунами… для острастки, – сообщает Надеждинский, – что будто колдуны продают свою душу дьяволу с тем условием, чтобы дьявол в продолжении известного срока доставлял им богатства… Народ различает колдуна от ворожея и от знахаря. По понятию народа, колдун есть повелитель чертей…
Перед публикой у этих шарлатанов всегда имеются особые манипуляции, так, например, я слышал, что они ходят повеся голову, шепчут и по временам отмахиваются как будто от одолевающих его невидимых дьяволов, просящих работы…
В Сибири существуют колдуны-веждивцы (или вежливцы, по произношению простонародному). Эти пакостники преимущественно участвуют на сватьбах и, действительно, творят иногда лиходейства: то пугают лошадей, то поподчуют чем-нибудь молодых. Разсказывают, что плуты эти обыкновенно запасаются свежим звериным салом, чаще медвежьим, запах которого для лошадей… далеко чувствителен.
Колдуны, чтобы напугать лошадей, обыкновенно таковым салом намазывают воротные столбы или чаще натирают шнурок и растилают его в воротах. Унюхав звериный запах, лошади начинают беситься, и не раз, говорят, бывали случаи довольно трагические, где даже убивались люди вследствие такой шалости колдуна.
И вот крестьяне, зная такой обычай этих негодяев, чтобы задобрить их, приняли в обязанность непременно приглашать уже известных шалунов. На сватьбе таковым плутам обыкновенно оказывается нижайшее почтение, даётся первое место и с них начинается угощение вином и пивом.
Обязанность колдуна на сватьбе – предупреждать всякую пакость при поезде. С этой целию обыкновенно колдун, перед отправлением свадебного поезда, обходит лошадей с шопотом и разными манипуляциями, потом отдельно садится в сани и едет тихо вперёд по дороге к церкви, осматривая всё подозрительное. Встретится, например, щепочка, – колдун вылазит из саней, берёт эту щепочку, шепчет над ней, плюёт на неё и затем перебросит её через свою голову. Встретится камышек, и с ним такая же работа. Когда таким образом дорога осмотрена, поезд двигается и смело мчится в церковь.
Перед отъездом из церкви повторяется та же работа колдуна. Почти с такой же церомонией колдун вводит молодых в избу и даже кладёт их на брачное ложе.
Впрочем, эта колдовская обрядность давно уже в многих местах оставлена, особенно там, где народ понатёрся, например, по большим дорогам и в подгородных деревнях; но в захолустьях, где народ диче, всё это осталось и до сих пор в первобытном виде. Там можно часто слышать разсказы и жалобы на шалости колдунов, и ко мне не раз обращались отцы… что будто колдун подшутил над парнем. Там колдуны нередко и вредят посевам, скоту… бабы как будто бы в заговоре с колдунами, подчёркивают ещё веру в знакомство колдунов с нечистой силой, выкликая во время припадков „порчи“ какого-нибудь колдуна и признаваясь чистосердечно, что он посадил ей в живот „нечистого“.
Сибирская деревня знала и колдунов, и колдуний. Вообще от них старались держаться подальше. Случалось, крестьянские общества ходатайствовали о выселении того или иного человека, заподозренного в колдовстве, в другую деревню или волость.
Можно привести конкретные примеры. В 1833 г. жители д. Берёзовой Колыванского округа составили на сходе приговор с просьбой по начальству о переселении Прасковьи Кунгурцовой и Марьи Шмаковой, поскольку они „оподозреваются ими в подброшении ночью к порогу дома крестьянки Матрёны Анфёровой перевязанного красною ниткою узелка, в котором находились: женские волосы, небольшой кусок парчи и змеиная головка“.
Берёзовцы считали, что этот узелок подброшен с целью „испортить“ Анфёрову, „потому что Кунгурцова и Шмакова не раз уже хвастались испортить её“. В 1842 г. Казанское волостное правление донесло земскому суду, что общество д. Усть-Тандовой просит о переселении в другое место крестьянки Лукерьи Малышевой, обвинив её „в порче женщин и девок“.
Иногда против колдунов принимались более решительные меры. Так, в 1848 г., во время эпидемии холеры, в д. Кулаковой Тюменского округа на сельском сходе имел место случай расправы с местным портным, поселенцем Яковом.
«В нашей Кулаковой, в сёлах Луговском, Каменском и других было также немало случаев смерти от холеры. Стояла страшная летняя жара, какую в той местности редко кто припоминал. Вода в реке Туре приняла цвет небывалого красного оттенка. Ни песен, ни смеха совсем не стало слышно, даже цветные наряды в это время считались неприличными.
Все настроены были мрачно в ожидании дальнейшей грядущей беды, „богом допущенной за наши грехи“, разсуждали миряне, или напущенной каким-то злым человеком, быть может „по ветру“, „по воде“, „вишь, какая она стала красная“. На сельском сходе кто-то разсказал, что вот де надо бы „доглядеть“, что за шарики красного цвета имеются у портного Якова и почему он… в этакое время распевает песни? Все встрепенулись, точно нечаянно открыли что-то важное, и стали вспоминать, как Яков удил рыбу и лесу всё забрасывал только „слева“; как он в кабаке пил вино и выплёскивал остатки опять „налева“ и ходит каждый вечер зачем-то „в Таптагай“.
Раздражение против Якова поднималось сильное и выросло в решение вытребовать его на сход немедленно. Через четверть часа портной Яков, насильно приведённый, стоял уже перед сходом и что-то громко кричал и размахивал руками, но за гвалтом „мира“ разобрать было невозможно. Кто-то из толпы вытащил из кармана у него красный шарик и положил его на бревно, лежавшее на улице. От зноя солнца шарик начал таять, испускать что-то вроде пара и издавать запах.
Толпа пришла тогда в неистовство, обвиняя Якова в колдовстве, а некоторые начали бить его, чем попало, не внимая увещеваниям тех, кто ещё оставался благоразумным… В эту минуту к галдящей, озверелой толпе подошёл седой, как лунь, старик Карп Лазарев и, когда увидел и узнал причину самосуда, то снял шапку, бросил её наземь и воскликнул:
– Что вы, безумные, делаете? Где на вас крест-то Христов? Сейчас несите сюда воды.
Толпа притихла, и из неё тотчас же некоторые пустились за водою.
– Ишь ведь что натворили окаянные, – продолжал дед, трогая Якова и расстёгивая ему ворот рубахи, где виднелся нательный медный крест.
– Вот и укор злодейству вашему, – добавил Карп, указывая на крест Якова.
Толпа молчала, видимо поражённая словами деда. Многие начали обливать Якову голову водою и давать ему пить. Несчастный начал стонать и приподниматься с земли. Его под руки увели в занимаемую им квартиру».
Н. Чукмалдин помнил и ещё один случай „из мира суеверий“. У крестьянина Василия Пимнева «заболел сынишко опухолью ног как раз во время лунного затмения. Мать его почему-то стала утверждать, что испорчены и месяц, и сын ея Федюша никем иным, как соседкою Щербихой. Посему безпременно надо осмотреть при волости Щербиху-ведьму, есть ли у неё хвост, и если хвост окажется, то закопать её в землю на три дня по пояс, а перед нею вбить осиновый кол. Иначе она „и месяц, и людей вконец испортит“.
В продолжении вечера Васиха обегала всех соседей околодка с этой новостью, возбуждая всех на бедную Щербиху-ведьму. К счастию, нашлись благоразумные соседи, которые сказали, что надо подождать до завтрашнего вечера и посмотреть, что „станется“ с месяцем и Федей. Случилось так, что луна светила без затмения, а Феде стало лучше, и Щербиху оставили в покое. Но всё-таки, в конце концов, Васиха сказала:
– Помяните моё слово, что Щербиха только с испугу зачурала месяц и болесть Федюши. Если бы не это, сидеть бы нам без месяца сегодня».
Болезни, считавшиеся „наказанием божьим“, по мнению крестьян, не подлежали лечению – бог сам якобы предопределял их исход. Такие больные не получали от однодеревенцев практически никакой помощи; родные снабжали их лишь пищей и питьём.
Для всех остальных случаев народная медицина предлагала набор самых различных средств – и рациональных, и магических. При этом заболевания, вызванные естественной видимой причиной, крестьяне обычно лечили сами – каждый человек, каждая семья являлись носителями некоторой суммы медицинских знаний, получаемых по наследству.
Правительство и сибирская администрация стремились активно воздействовать на эту область народной культуры. Законодательно определялось поведение крестьян во время эпидемий. В Своде законов, замечал современник, были „помещены целые главы о народном здравии, о упадках скота, рассказаны причины подобных зол и объяснены меры против них, но… эти главы не усвоились народом“.
По волостям рассылались составленные в Петербурге и сибирских губернских центрах различные наставления и справочники: о первой помощи при несчастных случаях, о способах лечения сибирской язвы, о целебных свойствах трав и пр. Обычно предписывалось прочитывать вслух их крестьянам „при всякой сходке в каждой год“, чтобы спущенные сверху рекомендации входили в деревенский быт.
Можно себе представить, как растолковывались на местах подобные наставления: собирался сход, в присутствии чиновника из уезда (обычно заседателя), и писарь зачитывал текст.
«Оный грамотей чуть не по складам врёт каждое слово, запинается на каждой букве и вовсе не следит за смыслом, – сообщает наблюдатель, – а бормочет, что ему взбрело на язык. И без того грамотка была написана не слишком вразумительно для мужика, а как её ещё переврут на каждом слове, так и подавно она кажется мужику проповедью батюшки-попа. Вот тихоничко мир стакнется между собой – по гривенке с души да пошлёт старичка – умилостивить его-де благородие, „что де, ладно, слышали“. Старик робко сзади подкрадётся к заседателю, дёргает его за рукав и почти шёпотом упрашивает „пожаловать в комнатку“. Заседатель ответит, „что де дай дочитать“, а старичок уговаривает: „Ничего, пущай их тут кончают“. Заседатель заходит в комнатку, получает без торгу „благодарность“, что научил дураков уму-разуму, отбирает с крестьян подписку в том, что они слушали наставление…»
По распоряжению казённых палат на места рассылались также медикаменты с инструкциями о способах их употребления при болезнях, причём приобретались они на деньги, собираемые с крестьян.
Ялуторовский окружной врач Надеждинский сообщает, что во время объезда волостей он „кое-где встречал при волостных правлениях ящики с медикаментами: все вещества были перемешаны, облиты, сгнили и превратились в неизвестного рода химические соединения“. Когда же он задавал волостным выборным вопрос, „лечился ли кто этими медикаментами“, то видел на их лицах такую улыбку, „как будто бы они услышали в первый раз в жизни наописанную глупость“. „Эфто для показу начальству у нас бережётся“, – отвечали они Надеждинскому. Хотя, таким образом, меры властей оказывались малоэффективными, они всё же в какой-то степени влияли на крестьянские знания в области медицины.
Существовали в крестьянской среде и медики-„профессионалы“ – знахари, к которым обращались в более серьёзных случаях, и в частности при „порче“. „По Ялуторовскому округу, – пишет наблюдатель, – есть несколько личностей, приобретших известность своей практикой между крестьянами, одни из них терапевты, другие хирурги. Между этими личностями есть мужчины и женщины; женщин даже гораздо более“.
Женщины-знахарки, как правило, были пожилого возраста, чаще всего – старухи. К числу знахарей принадлежали и коновалы. От других людей знахари, по мнению крестьян, отличались лишь более широкими познаниями в медицине, и в частности знакомством с разнообразными магическими приёмами лечения болезней; ни о какой связи знахарей с „нечистой силой“ не могло идти и речи. Свой „профессиональный“ багаж они старались держать в секрете, но передавали его не только по наследству, а и знакомым, даже – за плату – случайным людям.
С биографией типичного знахаря можно познакомиться на основе следственного дела о крестьянине Ялуторовского округа Якове Плоских (60-е гг. XVIII в.). Родился он в 1710 г. в Яренском уезде Вологодской губернии, в семье черносошного крестьянина. Когда ему исполнилось три года, отец „завёз“ его в Сибирь – семейство Плоских обосновалось в Ялуторовском уезде Тобольской губернии. Здесь Яков похоронил своих родителей, женился, обзавёлся детьми. На следствии он говорил, что „во исповеди и у причастия святых тайн… с женою и детьми в приходской Сретенской церкви бывает каждогодно“.
Случай свёл Якова с местным крестьянином Иваном Пневским, который и дал ему лечебник (этот лечебник сам Пневский списал „со слов“ крестьянина Василия Савинова, жившего в д. Мысовской в доме Матвея Кривоногова „для учения сына ево Феодосия грамате“). После этого Плоских и обратился к „медицинской“ практике. Отставной солдат Семён Новиков – односельчанин Якова – научил его заговорам и некоторым магическим действиям. К 1766 г., когда Якова Плоских арестовали, он уже имел опыт лечения самых различных болезней и был достаточно известен в своём уезде.
Никакого суеверного страха перед знахарями крестьяне не испытывали. Их манипуляции могли становиться элементом деревенского театрализованного представления.
Так, жители д. Грачёвой Исетского ведомства на празднике решили „окрестить“ заново односельчанина Ивана Грехова. Когда развеселившаяся компания шла из дома Грехова к разночинцу Гурию Кайгородову, „женка“ Екатерина Кривоногова подобрала на дороге „щепу, на которую привязана была верёвочка, и, назвав оную щепу… крестом, подала… Грехову“, а притом говорила: „На ты ко де тебе, кум, крестик, а будь ты мне крестник“. Грехов привязал „тое щепу за рубашной пояс“. В доме Кайгородова, а потом и „стоящим на улице людям“ он показывал, „роспахнув полы“, свой „крест“ („Теперь де… ввели в крещённую веру младенца“, – шутил Грехов) и именовал Екатерину Кривоногову собственной „крёстной матерью“.
Во время празднества родилась ещё одна „забава“: „сидючи“ у Кайгородова, Грехов стал балагурить и „на шутках крычал по-младенчески“, заявив , что его, „малова робёнка“, „изурочил“ односельчанин Фёдор Мельников. Бывшие здесь же „женки“, „смеясь оному“, говорили Мельникову, чтобы он „от уроков наговорил на воду и… Грехова… излечил“. („Понеже де ево, Мельникова, – показывали на следствии позднее крестьяне, – для наговоров от уроков и прежде во многие домы призывали“.)
Мельников, решивший поддержать игру, взял в „черепен“ воды и, „оборотяся к стене лицом, шептал и плевал на ту воду… потом повалил оного Грехова со скамьи вверх чревом и тою нашептанною водою облил“. „Излеченный младенец“ под смех жены и остальных гостей „вскочил и говорил, что де на здравие з гоголя вода, а с меня де худоба, уроки и призоры на тёмные лесы“.
Если вмешательство знахаря не приводило к выздоровлению, ему отказывали от обещанной платы, над ним иронизировали.
Из лечебных средств в народной медицине главное место занимало физио- и фармакотерапия. Т. Успенский писал о жителях Шадринского уезда (середина XIX в.), что они „редко прибегают к пособиям даже домашней медицины и все свои болезни лечат банею“. Аналогичным образом обстояло дело и в других районах. Часто баня сочеталась с иными формами лечебного воздействия – лекарственным, физическим, психическим.
Так, крестьянин Бурлинской волости П. Школдин писал о своих однообщественниках: „Они не знают простуды, ни угара, ни других мелких припадков… парятся в банях каждую неделю и чаще – целыми семьями и даже несколькими семьями вместе, без различия пола и возраста, так жарко, что вышед из бани, или падают в снег, или идут на прорубь, или в наледь и, не взирая на трескучий мороз, моются до того, что волосы их обмерзают, а тело делается багровым. И пробыв столько времени на морозе в прародительском одеянии, прикрывшись лишь веником, нисколько от этого не терпят“.
Крестьяне использовали и целебные свойства некоторых водоёмов. „С берега Чанов я проехал мимо известной своими целебными водами деревни Ключи с ея озером, – писал, например, в путевом дневнике Н.М. Ядринцев. – Минеральныя озёра не редкость на Барабе. Из целебных известны Устьяновское, в 25 верстах от Каинска; озеро в новой деревне, в 15 верстах от Юдиной, и озеро Ключи. Все эти воды помогают, как говорят, преимущественно от лишаев и сыпей. Горькое озеро Ключи в окружности около 5 вёрст… Плотность воды характеризуется тем, что вода держит на поверхности человека“.
Широко применялись крестьянами обливания холодной водой, прижигания, массажи, прогревания в печи („в которой пеклись ржаные хлебы“), в горячем песке.
Всем этим процедурам обычно сопутствовали таинственные манипуляции, наговоры, молитвы. „Когда Осип, сусед наш, захворал, – говорил один из жителей с. Долгоярского (Тобольский округ, 1848 г.), – … то все заговорили: врагов (чертей) ему насадили и начали нашёптывать на вино, на воду, вспрыскивали, обмывали“.
В Ялуторовском округе родился даже термин „пухтать“, что означало „лечить нашёптываниями и вспрыскиваниями водою“. Воду, на которую „шептали“, полагалось в ряде случаев брать из трёх рек, „в попуть течения реки“, „по трём зорям“, а обливали ею больного на пороге дома. Порог фигурирует и в описаниях процедуры массажирования. От поясничной, геморроидальной боли, – сообщает, например, о западно-сибирских крестьянах Н. Абрамов, – „рубят витюн“.
Больной не должен ни есть, ни пить целые сутки, потом „ложится брюхом поперёг порога, на голую его поясницу кладут голик и рубят по нём тупым топором, а больной приговаривает: Руби, руби, дедушка“. „Рубка витюна“ была известна и на Алтае; местные жители придавали также особое значение куриному насесту: больного нередко обливали водой „в хлеве, под куриным седалом“.
Целебное действие свежего воздуха не могло быть не замечено деревенскими жителями, но и при этом не исключались разные словесные формулы (утратившие к рассматриваемому времени для исполнителей смысл).
«От воспаления в горле, – замечает тот же Н.А. Абрамов, – лечат так: на утренней и на вечерней заре больной выходит на открытый воздух и говорит: „Утренняя заря Марея, вечерняя заря Маремьяна, возьмите у меня жабище, не возьмёте – сосну, берёзу с корнем и ветвями съем“, отворяет рот, вбирает воздух и говорит: „Хам, хам, съем“.
„От водяной, – продолжает он, – …натирают в бане всё тело солёными, поперёк разрезанными огурцами… От уроков (сглазенья) берут воды в ковш, спускают из печи горячих углей, нашёптывают над водою, спрыскивают и дают пить сглазенному“. Когда ребёнок начинал страдать „английской болезнью“ (известной у крестьян под названием „собачьей старости“), делали из пшеничного теста „каральку“ (кольцо большого размера), обмазывали больного сметаной „и в бане три раза просунув в это кольцо ребёнка, приводят собаку, которой скармливают кольцо и затем ей же предоставляют облизать сметану с больного“.
Народная физиотерапия имела в целом вполне рациональные основания и, несомненно, играла важную роль в борьбе с заболеваниями. Сопряжённые с ней иррациональные компоненты также могли содействовать лечению, влияя на психику больного; такую же функцию выполняли магические приёмы и формулы, употреблявшиеся при приёме лекарственных средств.
Каждый крестьянин знал целебные свойства некоторых трав; наиболее обширные познания в этой области имели знахари. Из трав приготовляли отвары, настойки, соки; в ход шли листья, семена, коренья, стебли. Часто лекарства растительного происхождения применяли в сочетании с химическими веществами, средствами животного происхождения и пр.
Большой популярностью пользовался, в частности, зверобой – луговой (или синий) и каменный (или крестовый). Синий зверобой употреблялся как чай при кашле и болях в груди. Из каменного зверобоя приготовлялся отвар, применявшийся при кашле (в сочетании с мёдом), кишечных заболеваниях и пр. „От горячки, – сообщал геодезист И. Шишков, составлявший в 1739-1741 гг. описание Томского уезда, – лечатся крестьяне так: пьют листовой сушёной зверобой в тёплых во штях или щербе рыбной“.
При многих болезнях употреблялась богородская трава: отвары её при простуде, кашле, головной боли, от разных истерических и судорожных припадков; истолчённую траву прикладывали к ранам, лечили ею зубную боль. Известны были крестьянам и целебные свойства сибирской ветреницы (анемона алтайского).
„Весь день была нам увеселением растущая повсюду кустами сибирская ветреница, – писал в путевом дневнике П.С. Паллас. – Она мужикам очень известна… хвалят отвар оныя травы для корчи, случающейся у малых ребят“. В качестве вяжущих средств применялись черноголовник (кровохлёбка), скорокопыточник, корень валерияны, перелойная трава. „От родимца и истерических припадков“ лечили отваром марьина корня, „от красной грыжи“ – отваром воронца.
Широко использовались также в народной медицине Сибири XVIII – первой половины XIX в. девятильник (красный, синий и жёлтый), конская грива, жабрей, рыжик, змеёвка, полевая ромашка, чемерица, стародубка, душица. „Красный девятильник полезен от кровохарканья, употребляется… как чай. Синий девятильник также полезен в сказанном случае, трава его употребляется в грудной болезни.
Жёлтый девятильник – отвар его – употребляется против глистов; выжатый из свежей травы сок прикладывается к расколовшейся коже на ногах и очищает раны“, – свидетельствовал Н.А. Абрамов. Конская грива применялась для „очищения“ лёгких и почек. Сок жабрея помогал при лечении ран. Семена рыжика варились „в воде с примесью мёда“ и затем употреблялись „от принятых ядовитых веществ, от желтуницы и кашля“.
Семена же его („наподобие хлопчатой бумаги“) помогали „от удушья“. Способы применения трав иногда оказывались довольно сложными. „Если в ухе произойдёт боль от попавшего туда ветра, – пишет Н.А. Абрамов, – то берут луковицу, разрезывают надвое, вынимают сердечко и вместо него кладут цветок ромашки; складывают вместе разрезанную луковицу и кладут в печь, в горячую воду, чтобы луковица испеклась, потом вынутый из нея пропитанный луковым соком цветок ромашки тёплый кладут в ухо – превосходное испытанное средство“. Полевая ромашка с успехом употреблялась также при „лихорадках“ и „ветрах в животе“.
Применялись в народной медицине Сибири полевая горчица („толчёное семя её с разным кислым тестом и солью употребляется как горчишник“, георгиево копьё („отвар… употребляется от головной боли и от разслабления“), казак („гонит урину и полезен в болезни мочевого пузыря“), кашник, или мохнатик („от боли в животе“; „свареная трава прикладывается тёплая на запалительную опухоль“), хмельник („отвар его, смешанный с сывороткою, очищает желудок, гонит мочу и чистит кровь“), малиновый скрыпун („снаружи в припарках от закрытого гемороя и застарелых ран“), дикая спаржа („гонит урину, очищает лёгкие и почки“) и другие травы.
Не всегда в использовании той или иной травы заключался рациональный смысл: „От лихорадки лекарство употребляют от травы осоту цвет и вяжут в тряпку, и привязывают на крест к гайтану тому человеку“, – сообщает И. Шишков (40-е гг. XVIII в.) о крестьянах Кузнецкого уезда. Существовали травы, служившие поистине универсальным средством. Так, в „Статистическом описании Ишимского округа“ (1841 г.) говорится: «Другое универсальное лекарство состоит в сассапарели, или, как здесь вообще называют, „дорогой траве“, которую настаивают простым вином».
Сибирскими крестьянами использовались также целебные свойства овощей, ягод, коры и листьев деревьев и разнообразные средства животного происхождения, минералы. Часто их применяли в сочетании друг с другом. Так, детей, больных „золотухой“, поили отваром смородинного листа.
„В горячках“ употребляли брусничный или клюквенный морс; делали также компрессы – „вяжут к голове, ногам и рукам сырую серую глину, примачивают голову хлебным уксусом“. При запорах пили круто посоленую воду или огуречный и капустный рассол. „От боли и ломоты в костях“ прикладывали „к больным местам берёзовые распаренные в воде листья“. „Ногтоеду“ лечили прикладыванием к больному пальцу солёной „квасной гущи“, а также отваренного в молоке или масле конопляного семени; при чирьях прикладывали печёный лук, сапожный вар, пластыри „из сосновой, взятой в дереве серы с воском“.
В случае „воспаления глаз“ делали компрессы из взбитого яичного белка с растёртыми квасцами. У больных сибирской язвой разрезали „опухшую затверделость заражённого места до здорового“ и прикладывали к ране „корпию или тряпку, напитанную в приготовленном для сего составе из табаку и нашатыри, настоянным вместе в простом вине“. Распространены были мази, приготовляемые „из бобкового масла, яри веницейской, ртути и купоросу, растворённого в коровьем масле или в сметане“. Активно применяли сибирские знахари сулему, камфару, купорос, порох, бобковую мазь (кайяпутное масло).
Лечились также минеральными водами.
Н.М. Ядринцев писал о барабинском озере Ключи: „Целебность озера подлежит медицинской оценке, мы же касаемся того, как лечится народ. Он употребляет эту воду от многих болезней. По показанию местных жителей, лечили при следующих случаях: ямщик пьяной с лошади упал, бок заболел, пил воду и прошло. Зуд и прыщи сгоняет, как и царапины; у Карасукского мужика глаза заболели, умывался и прошло. От золотухи тоже помогает.
Пить, говорят, надо по рюмке, выпивая рюмку воды, затем запивают водкой или чаем, так как вкус горький. Образцы воды мною взяты с минеральных озёр. Деревня Ключи очень бедна, у соседних крестьян она считается разбойничьим гнездом. По крайней мере, нас предупреждали об этом при проезде. В дальнейшем оказалось, что жители Ключей, хотя и пошаливают по дорогам, как говорят в Сибири, но приезжающих лечиться берегут и не трогают, получая от них выгоды за постой“.
Лекарственные средства минерального происхождения вообще оказывались не столь эффективными, как травы; употребление их нередко таило в себе опасность для жизни больного. Последнее можно сказать и о случаях хирургического вмешательства: „О акушерской хирургии нечего и говорить, – пишет наблюдатель, – эта отрасль знахарства ежегодно провожает по деревням на тот свет многое множество рожениц“.
Хирурги-самоучки делали самые разнообразные операции: вскрывали нарывы, удаляли опухоли и поражённые кости, пускали кровь, вырезали „раковые перерождения на всех частях человеческого тела“ и пр. Инструментами им служили нож, игла. „Ремеслом“ этим больше занимались женщины.
Некоторые болезни сибирскими крестьянами олицетворялись. Например, сибирскую язву представляли в виде огромного, покрытого шерстью человека с конскими копытами, который живёт в горах. Считалось, что он „приходит на свист“ или туда, где произнесут заклинание „язви-те“, „трафи-те“, „пятнай-те“. „Лихорадки“ (всего их насчитывали 12) принимали в сознании крестьян облик женщин – дочерей царя Ирода.
О жителях Бурлинской волости сообщается, что у них „обыкновенно все болезни являются в образе женщин“. Бытовало представление, что с такими болезнями можно бороться с помощью обмана, запугивания и пр. Так, на Алтае, чтобы не впустить в селение сибирскую язву, стреляли в поле из ружей.
„Лихорадки“ являлись, как полагали крестьяне, человеку обычно во сне и начинали задавать ему разные вопросы; если „несчастный, проснувшись, по оплошности им ответит, тотчас же получает болезнь, а буде ухитрится промолчит – и прав“. „Самое лечение от лихорадки, – пишет П. Школдин, – есть соображение нелепостей. Для сего употребляют всевозможные гадости внутрь и снаружи, дабы скверным запахом отогнать от себя иродовых.
В день пароксизмов (периодически возвращающийся приступ болезни, напр., пароксизм лихорадки), рано утром, больной уходит из дому назад лицом и прячется, дабы иродовых сбить с толку своими следами; таким образом означают, что их жертва пришла, как видно, домой, а поищут, не найдут и бросят. Другой способ: больной уходит из дому и накрывается корытом. Иродовны хотя и найдут его, но в гробу, стало быть мёртвого, следовательно, и дело с концем – и бывает облегчение“.
В Тобольской округе, чтобы прогнать „лихорадку“, волочили по дороге срубленную берёзу, поднимая пыль. Любопытную историю о „лихорадках“ рассказал Г.Н. Потанину в середине XIX в. старик Пётр Маркыч. Всех их, как говорил крестьянин, «двенадцать тёток; двенадцатая, нутреная, которая давит сердце, самая опасная. Все они сидят на цепи и весною срываются по соизволению божию.
Однажды оне шли в город полем, на котором пахал мужик, и разговаривали между собою. Одна говорила: в городе есть купец, я нападу на него, немножко помучу да и оставлю. А злая, нутреная, отвечала ей: а я так сделаюсь мухой, постараюсь упасть в кашу и, когда он проглотит меня, я задавлю его.
Мужик тотчас же побежал в город к купцу, к которому шли лихорадки, и разсказал ему, что слышал. Купец сел обедать; только он зачерпнул каши, в ложку ему упала муха. Он тотчас же завернул её вместе с кашей в тряпку, завязывал узелком и повесил над дымником. Тогда ещё дымники были, а печей не было.
На другой год тот же мужик и на том же поле опять пахал и увидел лихорадок. Оне шли и разговаривали. Одна говорила: я немножко помучу и оставлю; меня за это будут любить и кормить. А нутреная отвечала: нет, я в этот город и не зайду; вишь, как тут меня самое измучили, один только „чар“ остался».
Такие представления о болезнях породили и соответствующие способы лечения, поэтому иррациональный слой в народной медицине Сибири был очень значителен.
Магические действия, заговоры служили у крестьян обычным средством лечения.
„От бородавок есть разные средства: вяжут на нитке столько узелков, сколько у кого бородавок, обмеривая каждую не затянутым ещё узлом вокруг, и нитку эту зарывают в навоз. Когда нитка будет гнить, то и бородавки пропадать. На ущербе луны водят рукою по стене, где падает лунный свет, гладят этою рукою бородавки сверху вниз, повторяя несколько дней. Моют бородавки водою от мытья стряпального стола“, – пишет о ялуторовских крестьянах Н.А. Абрамов.
Чтобы избавиться от ячменя на глазу, практиковали, в частности, следующее: показывали ячменю кукиш с приговором: „Ячмень, вот тебе кукиш, чего хочешь, то и купишь. Купи себе топорок и пересекися поперёк“. Потом проводили по ячменю пальцем.
Также кололи болячку зёрнышком ячменя, обводили его обручальным кольцом и пр. При хронической головной боли „рвали черемер“: „замотав два пальца в волосы против больного места дёргают из всей силы“. Больных желтухой заставляли пристально смотреть на живую щуку, помещённую в посудину, – считалось, что болезнь постепенно „переходит на рыбу“.
При рожистых заболеваниях прикладывали к больному месту красное сукно. „От сорвания пупа (как говорят крестьяне), – продолжает тот же Абрамов, – наставляют на пуп горшок или пьют отвар с травы, пуповником называемой. Или, лягши навзничь, упирают в пуп тупую палку и говорят, что пуп наскачет“.
Лишаи и чирьи „лечили“ так: плюнув на безымянный палец, обводили им найденный на стене сучок, потом тем же пальцем обводили лишай или чирей, приговаривая: „Не дальше, не шире, на этом месте будь, тут тебе и пропасть“.
Полагали, что, если младенец заходится от крика, значит, его „сглазили“. В таком случае, когда все укладывались спать, кто-либо из взрослых выходил за ворота и, „обратясь на зорю“, повторял до трёх раз, „отплёвываясь, следующую фразу: Зоря-зарница, красная девица, возьми крик рабы Божией“ (называлось имя ребёнка); либо вечером кто-либо шёл на погребицу* и, став над ямой, повторял, также отплёвываясь, до трёх раз: „Кочеток** серый, кочеток пёстрый, кочеток красный, возьми крик рабы Божией“ (называлось имя).
Если же ребёнок страдал „грызью“ или „резью“, отправлялись с ним в лес, отыскивали молодой дубок, рассекали его у корня и затем, как пишет М.Ф. Кривошапкин (60-е гг. XIX в.), женщина и мужчина, став по разные стороны дуба, проталкивали до трёх раз ребёнка в щель. Затем дубок связывали, и если он срастался, то это понимали как гарантию выздоровления. „Такой способ лечиться, – замечает наблюдатель, – называется пропусканьем сквозь дубок“.
«Ещё резь лечут тем, – продолжает М.Ф. Кривошапкин, – что бабка грызёт пупок у ребёнка зубами, а мать спрашивает: „Что, бабушка, грызёшь?“ – „Грызь грызу“. – „Грызи хорошенько!“. Отвечает до трёх раз. Это делается при новолунии».
От бессонницы брызгали детям в лицо водой сквозь дверную скобу, давая воде „стечь с личика на порог, в уверенности, что бессонница падает на того, кто первый на порог ступит“. Подобные средства излечения широко практиковались в феодальной Сибири.
Заговоры, которые произносились при разных болезнях, иногда поражают своей поэтичностью. „На море-на окияне, на горе-на буяраке сидят 33 девицы, в руках у них иголочки золотые, ниточки шёлковые; шьют оне, зашивают белое тело молодецкое раба божия (имя). Тому делу аминь. Едет царь, конь под ним карь; я его узнал, ты, руда, стой, а ты, рана, заживай“, – так, например, заговаривали алтайские крестьяне кровотечение.
Как уже справедливо отмечалось в этнографической литературе, подобные словесные формулы, магические обряды в целом оказывали, „особенно при безраздельной вере больного, значительный психотерапевтический эффект, который иногда уже сам по себе мог оказывать положительное лечебное действие, а при удачном сочетании с действительно лекарственными средствами приводить в ряде случаев к быстрому излечению“.
При всех своих негативных моментах (заставлявших некоторых врачей настаивать на резко отрицательной оценке народной медицины) она обеспечивала определённую помощь сельскому населению при целом ряде заболеваний и в условиях феодальной Сибири играла положительную роль.
Источник: Сибирская история & этнография
