Русский национальный характер с точки зрения философии, психологии и языкознания

russkie Русский национальный характер с точки зрения философии, психологии и языкознания

Мы живем в “cмутное время”, время крушения социальных идей, скреплявших наше общество, когда в качестве реакции на социальную неопределенность возрастает роль этничности, как наиболее древней и устойчивой формы информационного структурирования мира

На важность национальных (этнических, в нашей терминологии) корней в жизни человека указывали многие русские философы начала XX века (см., например, работы Бердяева, Ильина, Трубецкого). По мнению Н.А. Бердяева [1990], вне национальности, понимаемой как индивидуальное бытие, невозможно существование человечества. И именно через национальную индивидуальность каждый отдельный человек входит в человечество, он входит в него как национальный человек.

А И. Ильин так определяет духовное единство народа: «Это есть единство, возникшее из инстинктивного подобия, общения и взаимодействия людей в их обращении к Богу, к данной от Бога внешней природе и друг к другу. Это единство вырабатывается исторически, в борьбе с природой, в создании единой духовной культуры и в самообороне от вторгающихся нарушителей… Каждый народ призван к тому, чтобы принять свою народную и историческую “данность” и духовно проработать ее, одолеть ее, одухотворить ее по-своему, пребывая в своем, своеобразном национально-историческом акте. Это его неотъемлемое, естественное, священное право; и в то же время это его историческая, общечеловеческая и, что самое важное, религиозная обязанность. Он не имеет духовного права отказаться от этой обязанности и от этого призвания. А раз отказавшись — он духовно разложится и погибнет; он исторически сойдет с лица земли» [Ильин 1993: 232-233].

i.a.-ilin Русский национальный характер с точки зрения философии, психологии и языкознания

Иван Александрович Ильин (1883-1954)

Законом человеческой природы и культуры И.А. Ильин признает то, что “все великое может быть сказано человеком или народом только по-своему и все гениальное родится именно в лоне национального опыта, духа и уклада. Денационализуясь, человек теряет доступ к глубочайшим колодцам духа и к священным огням жизни; ибо эти колодцы и эти огни всегда национальны: в них заложены и живут целые века всенародного труда, страдания, борьбы , созерцания, молитвы и мысли” [Там же: 236].

И еще одну важную для нас мысль И.А. Ильина хочется процитировать: «Мы установили уже, что национальность человека определяется не произволом, а укладом его инстинкта и его творческого акта, укладом его бессознательного (выделено нами, Н.У .) и, больше всего, укладом его бессознательной духовности. Покажи мне, как ты веруешь и молишься, как проявляются у тебя доброта, геройство, чувство чести и долга; как ты поешь, пляшешь и читаешь стихи; что ты называешь “знать” и “понимать”, как ты любишь свою семью; кто твои любимые вожди, гении и пророки, — скажи мне все это, а я скажу тебе, какой нации ты сын; и все это зависит не от твоего сознательного произвола, а от духовного уклада твоего бессознательного» [Там же: 237]. Итак, главное, чем определяется этничность (или национальность по Бердяеву и Ильину) — это уклад бессознательного.

n.s.-trubeckoj Русский национальный характер с точки зрения философии, психологии и языкознания

Николай Сергеевич Трубецкой (1890-1938)

Истинный же национализм, по мнению Н.С. Трубецкого, состоит не в заимствованиях у чужих этносов и в навязывании соседям своих навыков и представлений, а в самопознании. Самопознание есть средство борьбы с собственным эгоцентризмом, есть способ определить свое настоящее место в мире и для каждого человека, и для каждого народа. Самопознание же, по мнению Трубецкого, приводит “к постижению природы людей (или народов) вообще, к выяснению того, что не только сам познающий себя субъект, но ни один другой из ему подобных не есть центр или вершина. От постижения своей собственной природы человек или народ путем углубления самопознания приходит к сознанию равноценности всех людей и народов. А выводом из этих постижений является утверждение своей самобытности, стремление быть самим собой. И не только стремление, но и умение. Ибо тот, кто самого себя не познал, не может, не умеет быть самим собой” [Трубецкой 1995: 115].

На жизненную важность для психического здоровья правильного осознания личностью своей принадлежности к определенному этносу указывают современные психотерапевты. Как подчеркивает Н.М. Лебедева, “в настоящее время наиболее часто психические нарушения встречаются у выходцев из межэтнических браков и у представителей этнических меньшинств, т.е. в тех случаях, когда у человека не сформирована ясная и позитивная этническая идентичность” [Лебедева 1997: 26-27].

Русский национальный характер

Итак, долг каждого этноса — самопознание. Именно результатами такого самопознания являются представления о русском национальном характере, которые мы находим в работах Н. Лосского, Н. Бердяева, В. Розанова, М. Волошина и др.

Наиболее известные и широко цитируемые принадлежат Н. Бердяеву, который считал, что “русский народ по своей душевной структуре народ восточный. Россия — христианский Восток, который в течение двух столетий подвергался сильному влиянию Запада…Историческая судьба русского народа была несчастливой и страдальческой” [Бердяев 1918: 7]. По его мнению, душа русского народа была сформирована, с одной стороны, православной церковью и получила религиозную формацию, но, с другой стороны, в ней оказывается очень сильный природный элемент, «связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины.

nikolaj-aleksandrovich-berdjaev Русский национальный характер с точки зрения философии, психологии и языкознания

Николай Александрович Бердяев (1874-1948)

У русских “природа”, стихийная сила, сильнее, чем у западных людей… В типе русского человека всегда сталкиваются два элемента … первобытное, природное язычество, стихийность бесконечной русской земли и православный, из Византии полученный, аскетизм , устремленность к потустороннему миру… Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли, та же безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность, широта» [Там же: 8].

Ему вторит М. Волошин, который пишет, что “ограниченность, раздельность, малость не свойственны были русскому народу, русской природе и русскому характеру” [Волошин 1990: 16]. Следствием религиозной формации души русского человека являются устойчивые его свойства: “догматизм, аскетизм , способность нести страдания и жертвы во имя своей веры, какова бы она ни была, устремленность к трансцендентному, которое относится то к вечности, к иному миру, то к будущему, к этому миру… В силу религиозно-догматического склада своей души русские всегда ортодоксы или еретики” [Бердяев 1993: 9]. Еще одной отмеченной Бердяевым особенностью русских является “своеобразный коллективизм в противоположность индивидуализму, характерному для европейской истории и европейского гуманизма” [Там же: 141].

Главным свойством русской души Бердяев считает совмещение полярно противоположных начал. “Русский народ с одинаковым основанием можно характеризовать, как народ государственно-деспотический и анархически-свободолюбивый, как народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный причинять страдания и до болезненности сострадательный” [Там же: 15].

В.В. Розанов, сравнивая русских и французов, отмечает: «Можно было, наблюдая француза среди русской тоже полуобразованной или необразованной толпы, заметить превосходство русского в сторону глубины и превосходства француза — в сторону естественной, природной грации. Русский, кроме того, что он прямо говорит и делает, вечно что-то еще около этого думает. Это — народ, вечно оглядывающийся на себя, смотрящий “вслед себе” … От этого он так неуклюж, связан в движениях … Промежуточное, связующее звено между ясно расчлененною и ясно все расчленяющую Европой и темной, запутанной, заматерелой Азией сказывается во всяком нашем ремесленнике и мелком торгаше» [Розанов 1990: 141-142].

М. Волошин указывает на непримиримую противоречивость русской жизни и русской государственности: “с одной стороны, безграничная анархическая свобода личности и духа, выражающаяся во всем строе ее совести, мысли, жизни; с другой — необходимость в крепком железном обруче, который мог бы сдержать весь сложный конгломерат земель, племен, царств, захваченных географическим распространением Империи. Ни от этого, ни от другого Россия не должна и не может отказаться. Анархическая свобода совести ей необходима для разрешения тех социально-моральных задач, без ответа на которые погибнет вся европейская культура; империя ей необходима и как щит, прикрывающий Европу от азиатской угрозы, и как крепкие огнеупорные стены тигля, в кортом происходят взрывчатые реакции ее совести, обладающие страшной разрушительной силой” [Волошин 1990: 29].

В своей Пушкинской речи Ф.М. Достоевский отмечает всемирную отзывчивость, искание всечеловеческой правды, всечеловеческого примирения как одну из самых характерных духовных черт русских. И нельзя не согласиться со словами С. Булгакова, которые звучат очень актуально и в наши дни: “В мучительные дни нравственного падения русского народа, в этой атмосфере всеобщего озверения и одичания, я часто думал последние годы о Достоевском. Что он чувствовал бы и говорил, если бы был жив теперь? Выдержала бы его вера эти мучительные испытания? В конце концов я ответил себе на этот вопрос все-таки утвердительно. Кто скажет, каких мук это бы ему стоило…, но он справился бы с собой, ибо звериного образа, смрадного греха, беспомощности против искушений, даже виртуозной жестокости он и не отрицал за своим народом” [Булгаков 1993: 237-238].

fedor-mihajlovich-dostoevskij Русский национальный характер с точки зрения философии, психологии и языкознания

Федор Михайлович Достоевский (1821-1881)

Ф.М. Достоевский, по мнению о. Г. Флоровского, «был верным продолжателем классических славянофильских традиций и свою веру в великую судьбу, назначенную Народу-Богоносцу, обосновывал не столько на исторических предчувствиях, сколько на том Образе Божием, который прозирал в таинственной глубине русской народной души, на способности русского духа к “всечеловечеству”. Чуждый поверхностного пренебрежения и нечистой враждебности к Западу, великим “покойникам” которого его тянуло благодарно поклониться, он будущих откровений ждал от своей родины потому, что только в ней видел тот безудержный размах личной активности, равно способный на бездну святости и бездну греха, который способен создать творчество, и потому, что только русского считал достаточно сильным и свободным, чтобы стать “Всечеловеком”.

Наш удел и есть всемирность, — говорил он; “стать настоящим Русским” именно и значит “стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону» [Флоровский 1998: 50].

И центр тяжести, по мнению о. Г. Флоровского, здесь лежит не на славянской, а на православной особенности. «Но православие не есть особенность, наряду с другими, а полнота, от которой другие действительные “особенности” отпали. Поэтому-то и ждал Достоевский от России “всечеловеческого” слова “примирения”» [Флоровский 1998: 263].

Рассуждая о русской идее, которую он видит в спасении всего мира, утверждении справедливости для каждого народа В.С. Соловьев пишет: “…Дело России — показать, что она не есть только представительница Востока, что она действительно третий Рим, не исключающий первого, а примиряющий собою обоих” [Соловьев 1994: 278]. Итак — русская идея, как идея истинно национальная (а не националистическая) заключается в отказе от национального эгоизма.

vladimir-solovev Русский национальный характер с точки зрения философии, психологии и языкознания

Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900)

В.С. Соловьев считает, что “отвергая национализм народ не только не теряет своей самостоятельной жизни, но тут только и получает свою настоящую жизненную задачу” [Там же: 278]. Народность или национальность, по его мнению, “есть положительная сила, и каждый народ по особому характеру своему назначен для особого служения. Различные народности суть различные органы в целом теле человечества, — для христианина это есть очевидная истина” [Там же: 269].

На исходе XX века оценивая путь, который прошло русское интеллигентское самопознание западнического толка, К. Касьянова пишет: «…на всем протяжении русской истории наиболее осознанно, начиная с Чаадаева и до Бердяева, русская интеллигенция беспрерывно ищет в народе проявления западных ценностей, не находит, сокрушается, обвиняет народ в том, что он “не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать личность” (Н. Бердяев), что он слишком чтит традиции, высоко ценит смирение и, напротив, равнодушно относится к творчеству новых форм и т.д.

Короче, народ обвиняется в том, что его идеалы не соответствуют западноевропейским критериям. А поскольку то, что не соответствует этим критериям, не может считаться культурой, постольку народ предстает интеллигенту в образе темной стихии: “В России есть трагическое столкновение культуры с темной стихией. В русской земле, в русском народе есть темная, в дурном смысле иррациональная непросветленность и не поддающаяся просветлению стихия. Как бы далеко ни заходило просветление и подчинение культуре русской земли, всегда остается осадок, с которым ничего нельзя поделать” [Бердяев 1918: 74].

Этот бессознательно употребленный оборот — “подчинение культуре” — очень точно передает реальное состояние дел: то, что сложилось в самом народе, — не культура, это — дикость, темнота, ее нужно преодолеть посредством “надевания” на народ единственно правильной культуры — западноевропейской» [Касьянова 1994: 54-55]. Естественно, эта оценка относится к российским западникам, но это не единственный путь которым шло и идет русское самопознание, и исследование самой К. Касьяновой тому яркое подтверждение. Очень интересную, на наш взгляд, попытку описания русского национального характера мы находим и в работе К. Мяло [1996].

Рассуждая о русском национальном характере К. Мяло пытается дать не просто еще одно перечисление качеств русского характера, а насчупать те основные, определяющие характеристики русских как этноса, в которых выражается главное жизненное предназначение народа. Русские как “личность высшего порядка” (Н. Лосский) или как “симфоническая личность” (Н.С. Трубецкой) имеют, с ее точки зрения, в качестве определительного сословия крестьянство, поскольку именно оно было “главным носителем национальных духовных ценностей и основанного на них типа поведения” [Мяло 1996: 78], и именно по этому то сословию в XX веке были нанесены самые сокрушительные удары.

С точки зрения К. Мяло, простое перечисление черт характера любого народа лишь тогда будет иметь объяснительную силу, когда внешние проявления духа народа будут рассматриваться в органической связи с его фундаментальным ядром. «А таким ядром в душе каждого народа и, стало быть, его типичного представителя, является, прежде всего, его отношение к высшему началу бытия, понятию о Боге. На этой основе формируется отношение к природному космосу, идея своего места в нем; представления о социальном космосе, о должном и не должном, о желательном социальном устройстве; о самом себе, о “смысле жизни”, конечной цели своего существования; наконец, о ближнем своем”, о межчеловеческом общении» [Там же: 79].

Русское понимание Бога, по К. Мяло, состоит в том, что «нет разрыва, непереходимой грани между “теперешним” и “небесным”; напротив, весь взгляд на мир определяет глубокая вера в возможность превращения теперешнего в небесное, в полное преображение мира» [Там же: 97]. Именно поэтому и главным праздником Церковного круга в Православии является Пасха (т.е. Воскресение и Преображение), а не Рождество как в западной христианской традиции. И красный цвет — цвет Воскресения до сих пор является ведущим в ядре языкового сознания современных русских.

sergej-nikolaevich-bulgakov Русский национальный характер с точки зрения философии, психологии и языкознания

Сергей Николаевич Булгаков (1871-1944)

Вспомним, что С. Булгаков назвал Православие “христианством Иоанна”, католицизм — “христианством Петра”, а протестантизм — “христианством Павла”. Русский — “Иоанновский человек” по своей сути, и его призвание в мире заключается в создании на земле высшего божественного порядка, в восстановлении в мире той гармонии, которую он ощущает в себе. Основной духовный импульс, который он несет в себе — это не жажда власти, но стремление через любовь воссоединить и освятить все разобщенное в этом мире. “Он видит в людях не врагов, а братьев; в мире же — не добычу, на которую надо бросаться, а грубую материю, которую нужно осветить и освятить” [Там же: 79].

Западный же, “Прометевский человек”, видит в мире хаос, который должен оформить своей организующей силой. Он полон жажды власти, он удаляется все дальше и дальше от Бога и все глубже уходит в мир вещей. “Секуляризация — его судьба, героизм — его жизненное чувство, трагика — его конец” [Там же: 79].

Космизм К. Мяло считает одной из основных черт русской культуры и русского мироощущения. Дух русского космизма — это православное отношение к Вселенной: “русская мысль не останавливается на спасении всего человечества, а идет дальше, к спасению мироздания. Такое мировосприятие называется софийным. Оно восходит к православному представлению о Премудрости Божией — Софии, которая сотворила мир, искаженный затем грехом и ждущий своего обожения как вселенского завершения” [Там же: 83].

По мнению К. Мяло, “русское сознание всей своей историей приготовлялось к тому, чтобы ответить на вызов времени, выражающийся сегодня в острых экологических проблемах. Русский космизм подразумевал, что природа богосотворена, что она участвует в диалоге с нами, что к ней нужно относиться радушно, серьезно, бережно, как к ближнему” [Там же: 83].

Социальное мировоззрение русских на протяжении всей христианской истории, по мнению К. Мяло, определял идеал правды, поскольку “отношение к социальному космосу вытекает из отношения к Богу и космосу природному” [Там же: 83]. Русская “правда” имеет не юридический или этический смысл, как для человека западного, а онтологический, обозначая высшие законы бытия. Как отмечает Ю.С. Степанов, в словах “правда” и “истина”, “связанных в тесную пару и одновременно противопоставленных, в русской культуре концептуализирована своеобразная духовная ценность.

У других европейских народов им соответствует по одному слову — англ. Truth, франц. Verit e , нем. Wahrheit — более или менее прямо передающему значение русского “истина”, и, следовательно, значительная доля русского парного понятия остается там не концептуализированной” [Степанов 1997: 318]. В сознании русского народа правда выше закона, и закон признается только тогда, когда он соответствует правде.

Именно поэтому еще одним ключевым понятием для русской жизни является “справедливость”. Как пишет К. Мяло, “справедливо” и “несправедливо” — это традиционно для русского человека служило исчерпывающей оценкой и не требовало пояснения.

В XX веке это понятие подверглось вульгаризации, упрощению, его попытались перевести исключительно в область распределительных отношений. “По сути же за ним стоит убеждение в том, что ни один человек не имеет права строить свое благосостояние разрушая, тем более уничтожая жизнь другого, что каждый должен нести свою долю социальных тягот, обеспечивая жизнестойкость целого (это отнюдь не тождественно элементарной уравниловке” [Мяло 1996: 84].

Автор считает, что понятия правды и справедливости сохранили свое основополагающее значение в душе русского человека и до настоящего времени, и именно поэтому неприемлемыми оказались попытки “провести в России в конце XX века буржуазные реформы без опоры на эти корневые понятия социальной жизни русского народа… Культ сугубо материального успеха, индивидуального преуспеяния плохо прививается на такой почве… Он драматически сталкивается с еще одной основополагающей ценностью русского национального бытия — соборностью” [Там же: 84].

Соборность не предполагает растворения “Я” в безликом коллективе, как это пытались сделать в советском коллективизме. Соборность — это не простое механическое сцепление социальных атомов как в коллективизме, а сложение целого — “собора людей, воссоздающего совершенство первого человека до его падения, — именно из личностей. То есть духовно проявленных индивидов, каждый из которых из глубины своей души восстановил связь с высшим началом, Богом, и только поэтому оказался способен стать одним из камней собора, воплощающего собой единый, целостный замысел.

Читайте также:  Жители России глазами мировых СМИ

Причем стать по своему свободному выбору, а не по принуждению, как в коллективе” [Там же: 84]. К. Мяло считает, что политической проекцией соборности был такой институт власти, как Земской собор; проекцией социальной — артель, сельский сход и советы в их первоначальном замысле, а проекцией соборности в человеческих отношениях была доброта.

Осознание смысла жизни неразрывно связано с соборностью, с ощущением чужой души как близкой — именно это ощущение, по мысли К. Мяло, лежит в основе сердечного и открытого стиля русского межличностного общения. “Но в нем заключено больше, нежели простая доброта, он — естественное завершение и проявление всего, о чем говорилось выше: стремление к абсолютному добру как высшей цели бытия; живого переживания целостности человеческого сообщества и всего мироздания; поисков вечного во временном. Русский дух в основе своей нестяжателен, не ищет материальных благ, осязаемой выгоды или удовольствия для себя. Но ищет чего-то скорее невещественного: сильного переживания, душевной близости (что может и утомлять других), распространяя этот поиск даже на неодушевленные предметы, на природные стихии” [Там же: 85].

Таким выглядит сокровенное ядро русской национальной души у Ксении Мяло, и она призывает всех русских уберечь его от разложения на очередном историческом переломе.

Посмотрим, есть ли основания надеяться, что русские справятся с этой задачей, тем более, что по мнению В.Н. Подопригоры и Т.И. Краснопевцевой, за годы советской власти был создан новый тип русского, который отличается “высоким уровнем образования, но вместе с тем низкой бытовой культурой; острой сообразительностью, склонностью к коллективизму, но отсутствием твердой морали и правового сознания, легкостью и ловкостью в обходе государственных запретов и установлений (при одновременной склонности к иждивенчеству за счет государства), некоторым двоемыслием, комплексом неполноценности по отношению к Западу, неустойчивостью общественного поведения и прочими признаками маргинальной личности” [Подопригора, Краснопевцева 1995: 67].

Русские — образ себя

Обратимся для этого к исследованиям этнических психологов, социологов , социальных психологов. “Этничность” исследуется этими науками во взаимодополняющих плоскостях или как совокупность культурных архетипов, которые рассматриваются как глубинные установки “коллектив но го бессознательного”, с трудом поддающиеся изменениям; или как менталитет, под которым принято понимать “совокупность символов, необходимо формирующихся в рамках каждой данной культурно-исторической эпохи и закрепляющихся в сознании людей в процессе общения с себе подобными, т.е. повторения” [Культурология 1995: 394].

С понятием менталитета неразрывно связан такой его атрибут, как идентичность, проявляющаяся “в способности людей наделять одинаковыми значениями одни и те же явления объективного и субъективного мира, т.е. тождественным образом их сознательно интерпретировать и выражать в одних и тех же символах” [Там же: 394]. Или же как национальный характер, который можно трактовать как культура+генотип [Касьянова 1994], поэтому он включает в себя наряду с неосознаваемыми культурными архетипами, которые усваиваются в процессе социализации, еще и наиболее повторяющиеся природные этнопсихологические черты индивидов.

Исследования, ведущиеся в рамках отечественной этнической психологии, как правило, посвящены исследованию этнической идентичности, т.е. касающиеся исследования менталитетов. Так, Т.Г. Стефаненко [1997] исследуя этническую идентичность в ситуации социальной нестабильности на примере авто- и гетеростереотипов у русских (московских) и финских школьников (исследование проводилось в декабре 1995 – апреле 1996 г ., средний возраст испытуемых — 15 лет) показала, что русские школьники воспринимают себя как гостеприимных, общительных, отзывчивых, щедрых, обладающих чувством юмора, т.е. приписывают себе позитивные качества в сфере межличностного общения. Присущи автостереотипу русских и такие качества как терпение, выносливость и сила. Автор особо отмечает появление в автостереотипе таких качеств, которые раньше русские сами себе не приписывали — это чувство собственного достоинства и гордость. Вернулось в автостереотип русского и такое качество как доброта.

П.Г. Почебут [1997] предлагает на основе опроса 615 этнических русских, проживающих в различных городах России, следующий портрет современного русского. С ее точки зрения, русским свойственна ориентация на коллективизм, которая проявляется в таких характеристиках автостереотипа как гостеприимство, взаимопомощь, щедрость, терпимость, доверчивость; ориентация на духовные ценности, которая проявляется в таких характеристиках, как совестливость, альтруизм, широта души, правдивость, мудрость, талантливость, склонность к философскому восприятию жизни; ориентация на справедливость (см. об этом в [Мяло 1996]), которая проявляется “в человеческих взаимоотношениях и связана в большей степени с моралью, чем с правом и законом. Русские люди чаще поступают в соответствии с субъективно понимаемой ими справедливостью, чем в соответствии с объективным правом и законом” [Почебут 1997: 118].

Ориентация на лучшее будущее порождает оптимизм, надежды на то, что все образуется само собой, необязательность, безответственность, бесхозяйственность, неорганизованность, беспечность, лень, непрактичность, выносливость, фанатизм. В отношении будущего проявляется чувство фатализма.

Ориентация на быстрое решение жизненно важных проблем выражается в таких поведенческих стереотипах, как умение собраться и организоваться в экстремальной ситуации, трудовой героизм, жертвенность, удальство, трудолюбие, привычка к авралу. По мнению Л.Г. Почебуг, именно эти основные ценностные ориентации определяют менталитет современных русских.

Исследуя психологические аспекты роста национального самосознания русских О.В. Чернова указывает, что переживаемые Россией социально-экономические потрясения привели к актуализации именно этнического сознания (см. объяснение в: [Лебедева 1997]). Сравнение результатов показывает, что в 1995 г . положительные характеристики составили 72% в автостереотипе русских, а в 1977 г . — 77% у горожан и 84,5% у жителей села (средняя — 80,75%) испытуемые, все жители Пензенской области), что, по мнению автора, свидетельствует о “сплочении русского этноса, причем это особенно проявляется у выходцев из сельской местности” [Чернова 1997: 127]. Вспомним, что именно на крестьянство как на определительное для русского этноса сословие указывает К. Мяло [1996].

Содержание автостереотипов также изменилось. В 1995 г . испытуемые приписали русским следующие положительные качества (в порядке убывания частоты): 1) доброта (доброжелательность), 2) отзывчивость (чуткость, душевность), 3) гостеприимство, 4) аккуратность (опрятность, чистоплотность), 5) трудолюбие. В 1997 г . автостереотип изменился и выглядел следующим образом. У горожан: 1) доброта, 2) отзывчивость, 3) смелость, 4) патриотизм ( преданность Родине), 5) ум. У жителей села: 1) доброта, 2) ум (мудрость), 3) отзыв чивость , 4) трудолюбие, 5) смелость (мужественность, храбрость, отвага).

По мнению Черновой, в таком автостереотипе актуализируется представление о качествах, необходимых для отражения внешней опасности. Что же касается негативных характеристик, присутствующих в автостереотипе, то в 1995 г . они распределились таким образом: 1) лень (непривычка к размеренному труду), 2) грубость (наглость, развязность), 3) некультурность, 4) пьянство, 5) беспечность (беззаботность), а в 1997 году у горожан: 1) лень, 2) безропотность, 3) неуверенность в завтрашнем дне, 4) вырождающаяся нация из-за низкого здоровья людей; у жителей села: 1–(2) лень, грубость (равное число упоминаний), 3) хитрость, 4–(5) придирчивость и жадность.

Необходимо отметить, что сельские девушки и юноши в равной степени видят в качестве одного из путей сохранения русской этнической самобытности и культуры “общение со старшим поколением, которое и является носителем русских традиций” [Чернова 1997: 130]. Весьма отрадным является и тот факт, что рост этнического сознания не сопровождается ростом межэтической интолерантности.

Исследование автостереотипов русских, проживающих в Саратовской области (г. Балашов), показало их положительную окрашенность. Пик позитивности автостереотипов отмечен в группе 10–11-летних испытуемых (83%), а средняя позитивность автостереотипа по всем обследованным возрастным группам составила 75% при средней негативности — 17% [Валынкин 1997: 154]. Автор отмечает размытость образа “мы” у русских, наиболее часто приписываемое во всех возрастных группах качество — “добрые”.

Автостереотипы русских-коренных жителей Саратовской области [Грищенко 1997] дополняют картину, полученную П.В. Валынкиным. Позитивные черты в образе себя составляют 60% (гостеприимные; добрые, доброжелательные; общительные, открытые, бесшабашные; терпеливые, выносливые; спокойные, трудолюбивые), негативные черты — 32% (завистливые; недружные, несплоченные, обособленные; недалекие; скупые, материально заинтересованные; безразличные, грубые) и 8% составляют нейтральные черты (простые, провинциальные).

Исследование, проведенное в 1997 г . в Москве, демонстрирует результаты, существенно отличающиеся от других регионов России. Для большинства опрошенных московских школьников оказалась неактуальной сама этническая принадлежность [Малькова 1997: 217 ] .

Автостереотипы московских подростков также сильно отличаются от полученных в других регионах России. Так, 18% московских подростков не представляют себе собирательный образ русского и не могут его охарактеризовать, 22% весьма критично относятся к своему этносу (т.е. наряду с положительными, приписывают ему такие качества, как пьянство, утраченный дух патриотизма, лживость, лень и др.), а 60% дают положительный образ русского, приписывая ему такие качества как душевность, простота, открытая душа, честность и т.п.

Попытку анализа глобальных изменений в этническом сознании и самосознании русских за последние годы мы находим в комплексном (на стыке этнологии, социологии , истории, политологии) исследовании З.В. Сикевич [1996]. Анализируя национальную мифологию образа русских, автор выделяет такие черты, как подчиненность жизни человека государственному интересу (державное сознание); умение осваивать, переиначивать на свой лад; полемичность русской мысли — противопоставление, а не сравнение в духе классической логики; нравственный радикализм (традиционное на Руси правдоискательство, при котором приспособление к жизненным условиям отвергается этнической психологией).

“Нравственность — важнейшая социально-психологическая категория национального самосознания, не удивительно, что этический аспект сильнее онтологического и в работах русских философов “серебряного века” [Сикевич 1996: 65]. (Ср. у Мяло категорию правды-справедливости в русском национальном характере). В основе русского (православного) сознания с понятием нравственности связываются такие добродетели, как коллективизм, скромность, трудолюбие (“не для себя, для мира”), а протестантское сознание западного человека базируется на ценностях протестантской этики с ее приоритетом личности и индивидуальной самореализации и совершенствования [Сикевич 1996: 65].

К ядру национальной психологии З. Сикевич относит и такие черты, как стремление во всем дойти до крайности, до предела. На эту же “ предельность” как на важнейшую русскую этническую черту указывает и Д.С. Лихачев [1990]. Сикевич увязывает с этой чертой характера русских и понимание им таких понятий как “свобода” и “воля”. По ее мнению, предельность, т.е. радикализм — это свойство “вольного”, а не “свободного” человека.

Отталкиваясь от этого мифологического представления о характере русских Сикевич строит свое исследование, предметом которого является этническое самосознание, т.е. автостереотип русских. Испытуемые Сикевич демонстрируют устойчивую и позитивно окрашенную этническую самоидентификацию; испытуемые — русские-петербуржцы довольны тем, что они — русские и живут в России.

По словам автора, “условная патриотическая” установка (удовлетворенность своей национальной принадлежностью и нежелание покидать “свою” страну) проявляется примерно с равной степенью интенсивности в основных половозрастных и специальных группах населения Петербурга [Сикевич 1996: 74]. Автор отмечает и частичную этническую денационализацию русских именно в культурном (традиции и обычаи, история) аспекте, по причине того, что этот “срез” сознания в период советской власти подвергся прямому искоренению.

Для дальнейшего обсуждения нам очень ценно замечание Сикевич, что “исторически сложившиеся этностереотипы, прямо или косвенно передаваемые в ходе этнокультурной трансмиссии, наиболее явственно обнаруживаются в языке, и, в частности в фольклоре” [Там же: 97]. А наиболее ярко проявляются в групповых действиях, особенно в процессе межэтнического взаимодействия.

Автостереотип русских — жителей Санкт-Петербурга складывается, по мнению Сикевич, из таких качеств: русских отличает беспечность в сочетании с недальновидностью и решительность. «Вместе с тем … проступает высокий уровень акцентуации этнонациональной комплиментарности (“наше” горе предпочтительнее “заморского” веселья) наряду с ориентацией на терпимость в межнациональных отношениях» [Там же: 99].

При этом, специфика русской комплиментарности как раз и состоит в том, что “адаптируясь к “другим” народам, притираясь к ним, “мы” с готовностью переводим их из ранга “не-наших” в “наших”, распространяя на них уже не этническое, а общенациональное, государственное “мы” [Там же: 100].

По данным Сикевич, в жизненных ориентациях русских начинает преобладать активная позиция (2:1 по отношению к пассивной). (Подавляю щее число опрошенных убеждены в том, что лучше “держаться своего ума”, не рассчитывая на власть). Однако склонность к долготерпению и смирению все еще характеризует более трети опрошенных россиян, прежде всего малообразованных.

Русские женщины в большей мере склонны к традиционному смирению, чем мужчины, риск удачи признает прежде всего молодежь. [Там же: 102]. По мнению Сикевич, в русском сознании независимо от возраста и уровня образования продолжает преобладать установка на стратегию “малых дел”, …что входит в явное противоречие с качествами, требуемыми для успешности в рамках рыночной экономики.

Оценивая в целом полученные результаты, Сикевич приходит к выводу, что современные русские демонстрируют предпочтение традиционным стереотипам, «причем максимума оно достигает в выборе “честной бедности” в противовес “нечестному богатству”. Образ “честной бедности” ближе женщинам (90%), чем мужчинам (78/1%); немолодым (старше 55 лет — 92%, ср.: 18-15 лет — 71,4%) и образованным россиянам (90/6%, ср.: респонденты с неполным средним образованием — 78/5%).

“Коллективисты” и “индивидуалисты” примерно в равной степени представлены во всех группах участников опроса, что же касается патриоцентризма, то наиболее явственно, как и предполагалось, он выражен (новочеркасская выборка) у казаков (83/8%, ср.: средняя по всей выборке — 72/9%)» [Там же: 105]. Русское этническое сознание по-прежнему противоречиво и внутренняя эта противоречивость и массового, и индивидуально-личностного сознания русских, выявленная Сикевич, по ее мнению, есть результат очередного “крутого поворота” нашей истории.

Отсутствие объединяющей национальной идеи приводит к тому, что массовое сознание не может быть здоровым и целостным. “Может быть, пишет З. Сикевич, — есть вековечная и выстраданная мудрость в двух пословицах, которые больше всего понравились участникам опроса и возможно составляют “ядро национального сознания русских: “Терпение и труд все перетрут” и “На счастье надейся, а сам не плошай” [Там же: 197].

Автостереотип русского (по данным опроса петербуржцев) открывается главным качеством русского человека, которым по-прежнему, является доброта и ее проявление в отношении к другим — доброжелательность, радушие, душевность, отзывчивость, сердечность, милосердие, великодушие, сострадание, сопереживание (примерно треть всех ответов). Следующую позицию занимают качества характера, отражающие общий стиль поведения — простота, открытость, честность, терпимость.

Вообще русских характеризует установка на “других” (групповой стереотип поведения) и слабая фиксация самооценки. Русский — трудолюбив, работоспособен и вынослив, но значительно чаще ленив, халатен, беззаботен и безответственен, русским свойственен расчет на “авось”. По мнению Сикевич, “ощущение противоречивости русской натуры, когда-то блестяще вскрытое в “антиномиях” Н. Бердяева, присутствует и в сознании жителей Петербурга. “Сочетание гонора и раболепия”… “терпимы и нетерпимы одновременно”, “разобщены, способны на единение только в трудную минуту” — все эти качества, вероятнее всего, и составляют “загадку русской души”, основу “непредсказуемости” русского человека [Там же: 11]. (См. критику взглядов Н. Бердяева у К. Касьяновой [1994]).

Результаты опросов общественного мнения, посвященные изучению таких составляющих массового сознания как основные ценности, жизненные цели, социальные установки различных половозрастных и социальных групп населения России мы находим в коллективной монографии “ Ментальность россиян” (1997).

Итак, из чего же складывается система базовых ценностей современного русского? В 1993 г . в первую группу ценностей входили такие понятия, как “семья”, “дом”, “мир”, “равенство”, “труд”, “любовь”, “союз”, “надежда”, “согласие”, “свобода” и “порядок”; в 1995 г .: “семья”, “дом”, “согласие”, “любовь”, “порядочность”, “труд”, “достаток”, “духовность”, “мир”, и “союз”. Это ценности, ориентированные на индивидуальную, семейную сферу жизни. Во вторую группу оказались включены ценности, связанные с функционированием человека в обществе или с жизнью общества в целом. В 1993 г . это были: “законность”, “демократия”, “профессионализм”, патриотизм”, “стабильность”, “духов ность”, “прогресс”; в 1995 г . — “законность”, “патриотизм”, “прогресс”, “профессионализм”, “могущество” [ Ментальность россиян 1997: 69].

Авторы указывают, что понимание ценностей, особенно вошедших во вторую группу, демонстрируют особенности менталитета россиян в целом. “Так, …весьма показательно, что второй кластер в 1995 году не попали такие важные либеральные ценности как “свобода” и “демократия”…, в то время, как … ключевыми словами для понимания ценностей западной культуры являются слова “индивидуализм” и “прогресс”; второй кластер ценностей сферы россиян ориентирован скорее на модернизацию экономики и общества через профессиональное служение, чем на раскрепощение личности” [Там же: 69-70]. Ведущей тенденцией, отмечаемой авторами, является уточнение состава и структуры взаимосвязей ведущих ценностей, опираясь на которые русские надеются “достичь, если не благополучия, то индивидуального выживания и модернизации общества” [Там же: 71].

Процесс формирования ядра системы ценностей характеризуется, например, и тенденцией к уменьшению веса ценности “свобода”. “Мирный труд, безопасность семьи и дома — вот ценностный лейтмотив жизни абсолютного большинства россиян в настоящий период” [Там же: 74]. Весьма показательным является и статистически значимое увеличение распространенности такой ценности как “порядочность”. Зато весьма низкое место в системе ценностей занимает “труд”. (Интересно, что в сознании русских труд и деньги не связаны между собой: см. об этом [Уфимцева 1996] и объяснение этому у Касьяновой [1994]) и “успех” скорее есть следствие удачи и везения.

В иерархии ценностей сельских жителей, по сравнению с жителями городов, независимо от их возраста, пола и образования, устойчиво более высокие места занимают такие ценности как “согласие”, “союз”, “равенство”, причем “согласие” и “союз”, имеют в этой страте и наибольший процент поданных на них голосов. А ценности “профессионализм”, “про гресс”, “стабильность”, “достаток”, “порядочность”, “культура” получили у сельских жителей самый низкий из всех сравниваемых страт процент выборов [ Ментальность россиян 1997: 90-91].

Наибольшая же динамика в структуре ценностей наблюдается среди населения Москвы. Самые высокие места в иерархии ценностей у москвичей занимают “духовность”, “безопасность”, “могущество”, “демократия”, чаще выбираются такие ценности как “успех”, “семья”, “достоинство”, “порядочность”. Весьма интересными являются исследования представлений россиян о свободе (отметим, кстати, что Ю.С. Степанов в своем “Словаре русской культуры” “свободу” в качестве базового концепта для русской культуры вообще не рассматривает, а рассматривает концепт “воля (хочу)” [Степанов 1997]).

Так оказывается, что в обыденном сознании москвичей “свобода” трактуется скорее как “вольница”, “вседозволенность”, “анархичность” и что большинство москвичей “не готовы всесторонне учитывать в своей деятельности интересы свободы окружающих” [Там же: 239]. Несомненную связь свободы и воли в сознании современных русских демонстрируют нам материалы Русского ассоциативного словаря (РАС), а также тот факт, что оба эти понятия не входят в ядро русского языкового сознания (см. Таблицу 1).

Социальные (культурные) архетипы русских

Как мы видим, большинство этнопсихологических и социологических исследований касаются таких черт национального характера и менталитета, которые осознаются самими носителями русской культуры, “уклад же бессознательной духовности” (И. Ильин) или же неосознаваемые культурные архетипы русских практически остаются, за редким исключением, вне сферы интересов и досягаемости исследователей. Одним из таких счастливых исключений является исследование К. Касьяновой “О русском национальном характере” [1994].

Исследовательница пишет: “О русском характере написано очень много: заметок, наблюдений, эссе и толстых работ; о нем писали с умилением и осуждением, с восторгом и презрением, снисходительно и зло, — писали по-разному и писали различные люди. Словосочетание “русский характер”, “русская душа” ассоциируется в нашем сознании с чем-то загадочным, неуловимым, таинственным и грандиозным, — и до сих пор продолжает волновать наши чувства…” [Касьянова 1994: 8].

Национальный характер по Касьяновой — это “общество внутри нас”, существующее в виде однотипных для людей одной и той же культуры реакций на привычные ситуации в форме чувств и состояний…Он есть часть нашей личности. Этнопсихология изучает это явление, определив его понятием “модальной личности” или “базовой структуры личности” [Касьянова 1994: 26].

Читайте также:  Татары в Белоруссии

По Касьяновой в основе этнического характера “лежит некоторый набор предметов или идей, которые в сознании каждого носителя определенной культуры связаны с интенсивной гаммой чувств или эмоций (“сентименты”). Появление в сознании любого из этих предметов приводит в движение всю связанную с ним гамму чувств, что, в свою очередь, является импульсом к более или менее типичному действию” [Там же: 32]. А под социальным (культурным) архетипом она понимает единицу “принципиального знаменателя личности”, состоящую из цепочки “предмет-действие”. Согласно концепции К. Касьяновой, «ценностная структура личности “погружена” в ее архетипы, а те элементы, которыми личность соприкасается с окружающим миром — “типичные действия” — и составляют ее этнический характер, лежащий в основании характера индивидуального» [Там же: 32].

Условием превращения этноса в нацию, по Касьяновой, является «выработка комплекса идей, основанных на ценностных структурах (стремлениях и страстях), которые должны, в свою очередь, “воплотиться в страсть”, т.е. быть приняты как ценности, а для этого они должны совместиться с неосознанными структурами, существовавшими ранее и распространенными в массах» [Там же: 62]. А для этого необходимо поставить себя в контекст истории и культуры своего народа, “ощутить себя его частью, ощутить свою связь с его судьбой и его прошлым, уразуметь, что века и тысячелетия, прожитые народом, не были безвременьем, а были процессом, в котором нечто созидалось, поддерживалось и существовало” [Там же: 62-63], чтобы, по словам П.Б. Струве — “благочестие Сергия Радонежского, дерзновение митрополита Филиппа, патриотизм Петра Великого, геройство Суворова, поэзия Пушкина, Гоголя и Толстого, самоотвержение Нахимова, Корнилова и всех миллионов русских людей, помещиков и крестьян, богачей и бедняков, бестрепетно и бескорыстно умиравших за Россию, были бы для тебя святынями. Ибо этими святынями творилась и поддерживалась Россия, как живая соборная личность, как духовная сила” [Струве 1991: 47].

Главными носителями этнического начала в любом народе К. Касьянова признает религию и фольклор (ср. с точкой зрения К. Мяло, З. Сикевич). «Так при первом же толчке извне в нас актуализируются “со циаль ные архетипы”, указывающие нам, что мы должны защищать, поощрять, не допускать т.д. Как правило, мы о них не рассуждаем. Они существуют в нас на уровне поступка и чувства. Это и есть бессознательные структуры, о которых мы говорили выше, они то и представляют собой наш национальный (точнее было бы сказать этнический) характер» [Касьянова 1994: 74].

Человек не может прийти к смыслу жизни сам, помимо культуры, утверждает Касьянова (вспомним представления Бахтина о сознании, его диалогичности и о роли другого в его формировании и функционировании).

По мнению Касьяновой, процесс формирования нации в России был затруднен тем, что “ее образованные слои постоянно находились в сфере сильного влияния западноевропейской культуры, видели в деятелях ее своих естественных лидеров и были склонны перенимать готовые идеи и способы мышления, недооценивая особенностей своего ареала культур, развивавшихся на базе другого этноса” [Там же: 86].

Именно поэтому окончилась неудачей попытка русской интеллигенции в начале XX века выработать комплекс идей, на основании которых могла бы сложиться нация. И до сих пор остаются верными слова К. Касьяновой, хотя они и писались о ситуации в советском государстве: «Вся сфера неформальных отношений продолжает существовать на коллективных представлениях, оставшихся от локальных структур. И скрытые в этих представлениях ценности продолжают еще обеспечивать работу мотивационных механизмов в личности… Формальные отношения, налаживаемые государством, этими “социальными архетипами” не осваиваются» [Касьянова 1994: 86].

По-прежнему “социальные архетипы”, несущие в себе ценности прошлых этнических культур, противостоят новой “государственной идеологии”. Национальную идею нам заменяет всеобъемлющий бюрократический аппарат.

Так по данным З.В. Сикевич: “если в отношении к социальному и экономическому реформированию у разных групп населения (русских) обнаруживается заметная разноголосица мнений, то в своей ориентации на Россию как на великую державу русские (независимо от возраста, образования, места жительства) достаточно единодушны — 67,9 % россиян, опрошенных осенью 1995 г . убеждены, что Россия должна сохранить статус великой державы” [Сикевич 1996: 126-127].

На аналогичный факт указывает и С.В. Рыжова, которая по данным массового опроса русских, проживающих в Татарстане, пришла к выводу, что “в массовом масштабе этническая консолидация русских (на базе этноаффилятивной установки и субъективной значимости этнической идентичности) связывается не с этнонационалистической идеологией, а с идентификацией с Российским государством в целом” [Рыжова 1997: 178]. Русские — вынужденные государственники в отсутствие нормальной национальной идеи. По данным той же Сикевич, для русских в настоящий момент этноконсолидирующими признаками является государство, в котором мы живем — 33,7%, язык — 33,0%, образ жизни — 31,1% [Сикевич 1996: 89].

Диагноз можно опять же поставить словами К. Касьяновой: «Эту расстановку сил можно интерпретировать как неприятие народом и государственной идеологии, и концепций, вырабатываемых интеллигенцией, поскольку и первая и последние игнорируют обстоятельства первостепенной важности, обусловливающее восприятие народом любой идеологии или учения, — они не затрагивают иерархии ценностей, скрытой в коллективных представлениях, связанных с “социальными архетипами”, а потому на них и не отзываются нравственные чувства носителей этих архетипов… Народ… охраняет свои архетипы, потому что без них поведение его вообще превратилось бы в бессмысленную цепь никак не связанных друг с другом поступков, вызываемых внешними обстоятельствами. Он нем, потому что …“социальные архетипы”… находятся на невербальном уровне» [Касьянова 1994: 87-88], т.е. на уровне коллективного бессознательного.

К. Касьянова анализирует этнический характер русских на уровне черт личности, “т.е. интроецированных в личность ценностей, а это — результат длительного процесса взаимодействия особенностей генотипа с культурой и взаимного их приспособления” [Касьянова 1994: 93].

По данным теста MMPI базовая американская личность — это “опора на себя, уверенность в своих силах и одновременно уважение к закону и вера в его силу и действенность, интернализация основных моральных принципов и руководствование ими в жизни и деятельности (совесть) — все это основные характеристики протестантской этики, как ее описал Макс Вебер” [Там же: 100]. (Ср. это суждение со структурой ядра языкового сознания англичан Таблица 4].

Опираясь на результаты теста MMPI К. Касьянова сравнивает архетипы русских и американцев по одним и тем же переменным, что позволяет ей «констатировать разницу между нашей этнической культурой и тем эталоном, который постоянно принимался нашей русской интеллигенцией за выражение более высокой ступени общечеловеческого развития, к которому мы неизбежно движемся, и если не можем его полностью достигнуть, то только в силу нашей извечной отсталости, дикости и неразвитости. Расхождение в средних показывает, во-первых, огромную устойчивость наших этнических архетипов: несмотря на постоянное “отклонение” интеллигентской рефлексии силовыми линиями поля западноевропейской культуры, на уровне модели поведения та же интеллигенция (потому что выборка по преимуществу интеллигентская) реализует в полном объеме свои “социальные архетипы”, в вовсе не западноевропейские… И главные принципы, на которых основывается эта модель поведения, — другие. И в этом причина того, что несмотря на многовековые попытки “внедрения”, на тесное общение и взаимовлияние, наша культура не влилась и не вливается органически в западноевропейскую, представляя собой как бы “особое мнение” по поводу человека и его месте в мире… наша культура исходит из другого представления о мире и о месте человека в нем. И поэтому (а не по причине незнания, неумения или неразвитости) она задает другую модель поведения» [Там же: 102-103].

Первая ценность, которую Касьянова выявляет — это терпение. “В нашей культуре, — пишет она, — терпение как модель поведения, есть безусловно ценность, т.е. именно критерий выбора и оценка” [Там же: 110]. См. также русские пословицы: относительно терпения они все исключительно единодушны: они не только оценивают его положительно, но придают ему очень большое значение. См. также результаты исследования З.В. Сикевич [1996].

Анализируя все ту же пословицу “Терпение и труд все перетрут” Касьянова пишет, что имеется “ввиду ни много, ни мало, а именно все, все сферы жизни человека, которые, однако же, неравноценны. Сфера, создаваемая и устраиваемая трудом, — это сфера земного, материального благополучия. Но поскольку сама эта сфера не котируется высоко, то и труд, как средство созидания в этой сфере, нигде не ставится в один ряд со спасением и терпением. И в этом сознание нашего народа единодушно с православной религией, которая в отличие от протестантизма, видящего в труде смысл и предназначение человека в мире и главное средство очищения и созидания его души, отрицает за трудом такое значение” [Там же: 111]. (Ср. с результатами Сикевич [1996]).

К. Касьянова считает, что «от Аввы Дорофея, написавшего одному иноку: “Брат! Истинный труд не может быть без смирения, ибо он сам по себе труд суетен и не вменяется ни во что”, — и до епископа Феофана, почти современника нашего, также написавшего кому-то из своей духовной паствы: “дело — не главное в жизни, главное — настроение сердца, к Богу обращенное”, — труду в системе ценностей отводится явно подчиненное место. И его невозможно перевести в другой разряд, не нарушив системы. Этого большей частью не понимали наши интеллигенты-мыслители… Терпение для нас — не способ достигнуть “лучшего удела”, ибо в нашей культуре терпение, последовательное воздержание, самоограничение, постоянное жертвование собой в пользу другого, других, мира вообще — это принципиальная ценность, без этого нет личности, нет статуса у человека, нет уважения к нему со стороны окружающих и самоуважения. Из наших интеллигентов, пожалуй, только гениальный Достоевский каким-то внутренним интуитивным чутьем своим постигал эту культурную схему» [Там же: 112].

По мнению К. Касьяновой, желание пострадать в нашем человеке есть желание самоактуализации, поскольку “терпение и страдание — способ формирования личности, выработки сильного духом “непадающего деятеля” [Там же: 115]. Однако под христианским слоем нашей культуры Касьянова усматривает еще более древний, в котором “терпение и самоограничение являются не только способами завоевания свободы духа, но имеют и более глобальное значение — принципа существования, поддержания гармонии и равновесия в мире… Это, должно быть, один из самых древних способов существования… Это способ существования суровый, но рассчитанный на вечность; при такой системе окружающей среды, природной и социальной, хватит на всех и очень надолго, практически навсегда… Эти общества не нацелены на развитие, движение в каком-то определенном направлении: они существуют в вечности” [Там же: 116].

Наш основной “социальный архетип”, который Касьянова определяет как “деликатное терпение гостя”, по ее мнению, своими корнями уходит еще в дохристианские пласты культуры, с которыми так хорошо впоследствии совместился православный идеал личности, умеющей терпеть и страдать, умеющей “откладывать житейские попечения”.

Именно эта ориентированность нашей культуры на вечность и является причиной отсутствия в ней “разработанной временной перспективы и вообще временного измерения. Будущее в своих основных чертах должно быть похоже на настоящее, из прошлого же закрепляются в памяти только обобщенные вехи, имеющие значение в вечности” [Там же: 118].

Именно этими особенностями культуры и объясняются, по мнению Касьяновой, трудности ее кардинального реформирования. Зато, когда, наконец, «происходит сдвиг сознания, он касается ни много, ни мало абсолютных точек отсчета. Тогда культурные скрепы распадаются вообще, изменение приобретает неконтролируемый, разрушительный характер: апокалиптическое сознание “устремляется к концу, к пределу”, минуя “всю середину жизненного процесса”» [Там же: 120].

Кредо нашей этнической культуры можно сформулировать так: “Мир существует и правильно движется только нашими жертвами, нашим терпением, нашим самоограничением” [Там же: 121]. В силу этого русские “мягки, кротки, терпеливы и готовы на страдания не по природе своей, а по культуре. Это культура ведет нас путем воздержания и самоограничения вплоть до самопожертвования. Природа же наша отнюдь не такова. Она склонная к бурным и неконтролируемым эмоциональным взрывам” [Там же: 125], и по природе своей мы — русские — эпилептоиды. (Эпилептоид — это не заболевание, а так называемый акцентуированный тип личности). А это означает, что нам свойственны: «замедленность и способность работать в своем ритме и по своему плану; некоторая вязкость мышления и действия (“русский мужик задним умом крепок”); трудная переключаемость с одного вида деятельности на другой; взрывоопасность тоже, по-видимому, имеет место» [Там же: 130].

Однако современного русского нельзя причислить к эпилептоидам в чистом виде. Скорее, по мнению Касьяновой, «тот портрет, который снимается тестом на современной популяции, не есть чистый генотип, а есть продукт длительного взаимодействия между природой и культурой… Эпилептоидный генотип как бы “проглядывает из-за нашей этнической культуры, как бы “прощупывается” под ее покровами» [Там же: 131].

По данным теста русские в целом и в среднем имеют большую силу воли и большую упорядоченность, чем американцы, но худшую целеустремленность и деловую установку, а это означает, что наши архетипы целеполагания и целедостижения непохожи на западноевропейские, “наш соотечественник в среднем, оказавшись в ситуации действия, отдает предпочтение действиям ценностно-рационального типа перед целе-рациональными” [Там же: 164].

По Касьяновой, наиболее сильные ценности русского этноса лежат именно в области социального целого. Именно этим объясняется такая огромная значимость для русских именно ценностно-рациональной модели поведения. “Мы народ воистину коллективистский, мы можем существовать только вместе с социумом, который мы постоянно устраиваем, охорашиваем, волнуемся и переживаем из-за него… Он есть тот сложный и умный инструмент, с которым мы подходим к миру вообще, к большому миру — космосу, в который бросила нас жизнь, чтобы воздействовать на него в том направлении, в каком предписывают нам поддерживать его наши ценности. Наш социум, наша группа — это средостение, связующее звено между нами и этим миром. Чтобы стать личностью, самостоятельной относительно космоса, мы должны стать соборной личностью” [Там же: 180].

Таким образом оказывается, что наша группа, наш социум — это и есть единственно возможный в нашей культуре инструмент реализации ценностей каждой отдельной личности. Культура же западноевропейская предполагает, что каждая личность может воздействовать на мир самостоятельно, своими личными, индивидуальными актами.

Ситуация же, сложившаяся в России в течение XX века (70 лет советской власти + 10 лет демократизации) привела к тому, что Касьянова называет угнетением первичных ценностных систем. “Эти первичные ценностные системы повелительно требуют от человека быть причастным к чему-то “доброму, вечному” в мире, к чему-то непреходящему; они требуют, чтобы он своим поведением это “доброе, вечное” поддерживал, увеличивал, формировал. Только когда он эту свою причастность ощущает, он по-настоящему живет, он “не даром коптит небо” [Там же: 183].

А что есть личность в русской культуре?

Ее Касьянова определяет как “некоторое единство человека и особого, неповторимого места в мире, в структуре космоса” [Там же: 185]. Для человека, “нашедшего себя”, т.е. свое, как бы только для него и существующее место в этом мире, “целеполагание развертывается как бы естественным путем, на твердой основе его представлений о мире и своем месте в нем. Его целеполагание ценностно обоснованно. Те цели, которые он достигает, нужны не только ему, но и миру.

Еще одной характерной особенностью современных русских (в рамках ответов на тест MMPI) является такая характеристика как “ религиозный фундаменталист ”. Парадокс заключается в том, что мы, “люди, потерявшие веру в Бога, являемся религиозными фундаменталистами”. Именно потому и являемся “фундаменталистами”, что не имеем веры в Бога, т.е. глобальной религиозной установки.

Мы не имеем удовлетворительного религиозного обоснования нашей морали, а потому ко всем моральным правилам относимся именно по принципу “религиозных фундаменталистов”: мы хотим им соответствовать, мы их прилежно соблюдаем, но одновременно ощущаем их как закон, как внешнее, в лучшем случае как самоограничение, но все-таки, ограничение…они ограничивают нас самих, естественного, природного человека в нас” [Там же: 197].

По мнению Касьяновой, состояние, «свойственное “религиозному фундаменталисту”… возникает в нас оттого, что мы всегда стремимся реализовать свои этнические “социальные стереотипы”, которые все включают в себя в качестве основного принципа самоограничение, отказ от широкого удовлетворения своих повседневных потребностей, аскезу в самом широком смысле слова.

При этом, несмотря на огромную эмоциональную значимость для нас, наших этнических древних способов поведения, они остаются в нас не связанными в одно целое, не обобщенными, не скрепленными какими-то глобальными принципами… на подсознательном уровне мы ощущаем его как безусловную ценность, в плане сознания эта ценность остается у нас неотрефлектированной… Глубинные эти ценности и современные модные идеалы находятся между собой в противоречии, и это создает сильную напряженность внутри личности, негармоничность, неустроенность» [Там же: 198].

Для того, чтобы перестать быть “религиозными фундаменталистами” нам необходимо поставить перед собой в качестве сознательных идеалов, ценности, которые существуют в нас на уровне наших “социальных архетипов”. И одна из этих глубинных ценностей, которая наиболее сильно “подавляется” идеалами и эталонами, пришедшее в наше сознание из других культур, это самоотказ и аскеза.

Нужно осознать и признать ценность аскезы, самоограничения, жертвенности для того, чтобы наши “социальные архетипы” освободились от коросты наросших на них различных, часто весьма путанных рациональных наслоений. “Чего человек достигает путем самоограничения? … он достигает таким путем власти над своей физической природой, а тем самым свободы духа” [Там же: 199]. И по Бердяеву “очищенный смысл христианского смирения … означает внутренний духовный акт преодоления эгоцентризма, а не глубокую покорность” [Бердяев 1952: 150].

И “ религиозный фундаменталист ” внутри нас — русских “не хочет менять свою довольно суровую жизнь, со всех сторон ограниченную запретами и правилами, в значительной мере принудительными для него, на богатство разнообразных “мигов” гедонистических наслаждений. Хотя и очень неравнодушен внутренне к этим “мигам” [Касьянова 1994: 218].

Следующей особенностью русского этнического характера, по Касьяновой, является “ судейский комплекс ” — это «прежде всего способность “отвлекаться” от непосредственных субъективных побуждений, желаний и потребностей момента и стремление руководствоваться принципами, которые в сознании человека обосновываются некоторой вечной и объективной истиной» [Там же: 223].

«Истинность — это правильность или правда, а “правда” согласно значению древнего своего корня, — это справедливость. А, следовательно, истинно не то, что справедливо, и в конечном счете, истинно не то, что на самом деле есть, а то, что должно быть, согласно некоторому высшему смыслу» [Там же: 223]. Наш “ судейский комплекс ” — “это апелляция к некоторым эталонам и нормам поведения, значимым для всех, а потому для данных лиц объективным; это — элиминирование при вынесении оценки собственных чувств, расчетов, ссылок на пользу” [Там же: 235].

По мнению Касьяновой, «наш “ судейский комплекс ” — это своеобразное преломление религиозных христианских принципов: “постулат о свободе воли ведет к примату нравственной сферы в области принятия решения и поступка … обыденном сознании мы всегда остаемся волюнтаристами и при анализе поступка идем не от ситуации и состояния человека, а от его намерения, установки, от признаваемых им ценностей, т.е. от смысла совершенного им поступка, и по этому смыслу определяем его отношение к объективной истине.

Читайте также:  Расселение мордвы в Самарском крае

Именно этот архетип — “ судейский комплекс ” — по-видимому, играл и играет в нашей культуре “негэнтропийную” роль: он активно и последовательно противодействует тенденциям к распаду ценностно-нормативных этнических представлений. Он всегда толкает нас к осмыслению ситуации, наведению ясности в своих и чужих линиях поведения, к выявлению смысла» [Там же: 235-236].

Такое сильное подчеркивание ценности смирения в православии, по мнению Касьяновой, является культурной реакцией именно на наш генотип, поскольку помогает развивать и эпилептоиде определенную степень неуверенности в себе, от природы таким качеством не наделенному, заставляет его оценивать свои мысли и намерения моральным критериям. В силу этого, “восстановление в своих правах принципа смирения как высочайшей добродетели было бы возвращением из небытия одного из ярчайших архетипов нашей этнической культуры” [Там же: 247].

Определяя тип общения, свойственной русской культуре, Касьянова приходит к выводу, что «им является “ диффузное общение ” (термин Т. Парсонса), которое характеризуется тем, что русские отбирают себе друзей и знакомых не с точки зрения того, какие цели с ними удобно и интересно осуществлять (как при “конкретном общении”), а по глобальным признакам, характеризующим их как личность» [Там же: 250]. Такой круг общения обладает определенной замкнутостью, он не любит “чужаков”.

Русский — социальный интроверт, что означает его обращенность внутрь своей малой, первичной группы, внутри которой он очень чувствителен к мнению окружающих. К остальным же он проявляет сильную “социальную невозмутимость”.

Носитель русской культуры, по мнению Касьяновой, “больше всего склонен закреплять себя в своеобразном материале, а именно — в других людях… Приобретая друга, человек передает другому свою личность, со всеми ее качествами… Качества передаются от человека к человеку, личность формирует личность — так создается и существует наша культура… Этот древний и могучий механизм поддержания культуры до сих пор спасает нас” [Там же: 259]. Еще Иоанн Златоуст говорил: “Имеющий друга имеет другого себя” [ цит. по : Флоренский 1997: 173].

Личностный статус (авторитет) в русской культуре также сложился весьма своеобразно. Минимальным условием личностного статуса в русской культуре, по Касьяновой, является установка на “служение”, а не тип дела, которому человек себя отдает.

“От человека, имеющего очень высокий личностный статус, ожидается не только отзывчивость, но и в полном объеме требуются от него также властность, непримиримость и … несамостоятельность” [Касьянова 1994: 280]. А это означает, что такой человек должен уметь действовать социально одобряемыми средствами: их выбирать и их предпочитать для достижения различных целей, следовательно, он должен хорошо знать эти самые средства, т.е. владеть собственной культурой.

Как указывает Касьянова, «вот это умение (и готовность) отказываться от себя: полная бескорыстность и строгое (иногда даже педантичное) соблюдение моральных правил — и обеспечивают человеку высокий личностный статус. Они для окружающих — показатель того, что он делает не свое, т.е. не личное дело. Это дело — наше общее, а следовательно, мы обязаны ему содействовать. Поэтому мы все “придерживаем” свои личные дела, “пропуская его вперед”. Это культурный архетип» [Там же: 181].

С ролью личностного статуса в нашей культуре связан и архетип “хождение за правдой” к лицу, имеющему статус. По мнению Касьяновой, это очень “древний архетип” и в сочетании с архетипом “судейского комплекса” (поисками объективной и абсолютной вечной справедливости) это именно государственный архетип” [Там же: 313].

Оценивая все выявленные особенности русского этнического характера Касьянова пишет: “В целом перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека очень сильного самоограничения, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь важна также и сама степень.

В нашей культуре эта требуемая от человека степень необычайно высока” [Там же: 337]. И оказываемся мы, по словам К. Касьяновой, «со своей архитипически репрессивной культурой в самых, можно сказать, передовых рядах современности: западная культура сделала всему миру “прививку” активности и динамичности, теперь она сама нуждается в “прививке”, которая подняла бы в ней ценность самоограничения. И такую “прививку” в состоянии сделать культуры сугубо репрессивные» [Там же: 338].

Этнический характер и язык

А теперь посмотрим, какой вклад может внести в понимание особенностей русского этнического характера исследование такого культурного, феномена как язык. Вряд ли можно согласиться с точкой зрения Ю.Н. Караулова, что существует “отчетливый параллелизм между чисто лингвистическими оценками русского языка (может быть, точнее было бы сказать — русской речи) и философскими, историко-психосоциологическими оценками русского национального характера.

Связь национального языка и национального характера, безусловно существует” [Караулов 1997: 240]. При этом Ю.Н. Караулов ссылается на мнение В.С. Библера о тождественности русского национального сознания с русским языком [Библер 1993].

Связь эта без сомнения существует, но, на наш взгляд, она носит более сложный и опосредованный характер. Язык (а вернее речь) как феномен культуры может только фиксировать и тем самым отражать некоторым опосредованным образом систему ценностей, настроения, оценки, существующие на данный момент в данном социуме, но может фиксировать (в фольклоре, пословицах, поговорках) и вечные для данной культуры ценности. Так, Касьянова считает, что именно религия и фольклор являются главными носителями этнического начала в любом народе. Более сложным экспериментальным путем, в частности через ассоциативный эксперимент и построение на его основе семантической сети усредненного носителя данной конкретной культуры можно выявить системность образа мира носителей той или иной культуры [см. Уфимцева 1996] и, вероятно, тем самым систему их культурных стереотипов, которые отражают и особенности национального характера.

Так же как сопоставительный анализ результатов теста MMPI для русских и американцев позволил К. Касьяновой выявить особенности русского этнического характера, так и сопоставительный анализ материалов Русского ассоциативного словаря [РАС] Associative Thesaurus of English [Kiss & all. 1972] открывает перед нами возможность выявить специфику системности образов сознания русских и англичан, т.е. в определенном смысле систему их ценностей и специфику самих образов сознания.

Как мы видим, в русском языковом сознании наиболее важными являются такие реалии: ДОМ, ЖИЗНЬ, ДЕНЬГИ, ЛЕС, ДЕНЬ, ЛЮБОВЬ, РАБОТА, ВОДА, РАДОСТЬ, ДЕЛО, СМЕРТЬ, СТОЛ, ДОРОГА , а в английском: SEX, MONEY, WORK, FOOT, WATER, TIME, LIFE, LOVE, CAR, HOUSE, DEATH, HOME, BED .

Наиболее распространенные оценки: ПЛОХО, ХОРОШО, МНОГО, БЫСТРО, ВСЕГДА; качества: БОЛЬШОЙ, ХОРОШИЙ, МОЙ, СТАРЫЙ , а для английского — GOOD, NOTHING, BAD, NOW, NEVER, HAPPY, GREAT. Типичными же действиями для русских являются: ЖИТЬ, ДУМАТЬ, ГОВОРИТЬ, а для англичан — WORK, HELP, DRINK (Рис. 1, 2)

Мы видим, что человек и в ядре русского языкового сознания, и ядре языкового сознания англичан “параметризован” (термин Ю.С. Степанова) преимущественно как существо мужского пола. Однако характер этой параметризации различен. (Сравним с картиной, полученной О.А. Казакевич на материале фольклора северных селькупов, где самые частые существительные обследованного корпуса текстов — МУЖЧИНА, ЧЕЛОВЕК, РЕБЕНОК, МАЛЬЧИК, ПАРЕНЬ, СЫН, ЦАРЬ, СТАРУХА, ЖЕНЩИНА-ЖЕНА, МАТЬ [Казакевич 1997].

Имеет свои особенности в русском и английском языковом сознании и приписывание оценок. В ядре русского языкового сознания оценка как бы смещена в сторону признака положительного (за исключением пары плохо — хорошо, где оценки поменялись местами за счет результатов III этапа ассоциативного эксперимента, который проводился в 1994–97 годах и дал вообще большой прирост в ядре языкового сознания русских отрицательно окрашенных реалий и эмоций: смерть, грязь, страх, ужас, война, зверь (см. Таблицу 1). Особенно ярко это проявляется в случае пары БОЛЬШОЙ (ранг 5) — МАЛЕНЬКИЙ (ранг 68) и пары ХОРОШИЙ (ранг 12,5) — ПЛОХОЙ (ранг 23,5). Интересно, что в ядре языкового сознания англичан представлена только одна пара оценок: GOOD (ранг 3) — BAD (ранг 16), в которой также наблюдается первенствование признака положительного, а столь важная для русских оценка БОЛЬШОЙ занимает лишь скромное 63 место. Выявленный нами сдвиг в русском языковом сознании в парах оценок — признаков в сторону признака положительного формируется уже в онтогенезе и, как показывают психолингвистические эксперименты, положительные оценки окружающего усваиваются русскими детьми раньше, чаще ими употребляются, что слова “ красивый, хороший друг ” легче запоминаются и вызывают большее число ассоциаций [Николаева 1983: 237; Береснева и др. 1995]. Вообще стремление все оценить, приписать всему определенное качество — это неотъемлемое качество русского менталитета, отражающееся и в языковом сознании, и в коммуникативном поведении русских. Так, И.А. Стернин указывает, что русским свойственна “оценочность, любовь к высказыванию оценок людей и событий в процессе общения” [Стернин 1996: 104]. Вспомним, что по Касьяновой «одним из составляющих русского этнического характера является “ судейский комплекс ”, а это означает постоянную необходимость оценивать свое и чужое поведение с точки зрения определенных эталонов и норм поведения, принятых в нашей культуре, “стремление стать на “объективную” точку зрения, рассуждать и оценивать как бы от имени “другого лица” или “дела”, а также, т имени некоторого целого, которое включает в себя оценивающего субъекта вместе с “другими лицами” и внешними обстоятельствами» [Касьянова 1994: 220].

Как показывают экспериментальные исследования [см. напр., Сорокин, Тарасов, Уфимцева 1991; Уфимцева 1995] этот самый “ судейский комплекс ” весьма своеобразно проявляется и при восприятии человеческого тела как культурного предмета: русские отдают предпочтение (неосознанно) социальной характеристике той или иной части тела (напр. глаза — добрые, руки — умные и т.п.), а, например, литовцы и грузины — размеру. При этом социальная характеристика в сознании русских наиболее важна для фигуры, головы, лица, глаз, рук.

Языковое сознание русских имеет в своем центре человека (ранг 1404), а языковое сознание англичан me (ранг 1087) (ср. это с данными П.В. Валынкина [1997: 149], который указывает, что одним из результатов исследования этнических стереотипов русских через исследование базовых и этнополитических категорий является выявленное им лидирование с большим отрывом по всем возрастным группам среди категорий частной жизни общечеловеческой — человек и профессиональной — ученик/ студент принадлежности). Прилагательные составляют у русских 36,8 % от всех реакций на слово-стимул человек , из числа же разных реакций на этот стимул прилагательные составляют уже 44 % (вспомним опять-таки наш “ судейский комплекс ”). Вспомним и тот факт, что «чем важнее в культурном отношении предмет, тем больше у него “параметров”, тем больше он “параметризован”. Человек занимает здесь вершинное место: ничто так не параметризовано, как человек» [Степанов 1997: 552].

Почти во всех социо- и этнопсихологических работах, в которых исследовались самопредставления русских (см. выше), в число самых типичных черт характера входила доброта, и по данным Русского ассоциативного словаря человек — прежде всего хороший и добрый. Первичные ценностные системы нашей культуры «повелительно требуют от человека быть причастным к чему-то “доброму”, “вечному” в мире, к чему-то непреходящему» [Касьянова 1994: 183], в противном случае жизнь его не имеет смысла. И, действительно, мы видим, что эта доминанта культуры — поиск смысла жизни отражается и в структуре ассоциаций, ибо на стимул жизнь одна из самых распространенных реакций — это смысл (35).

Вспомним также, что по Касьяновой личность сама по себе не является ценностью в нашей культуре, и в структуре ассоциативной статьи слова-стимула человек мы видим всего 4 раза встретившуюся реакцию “личность” (такой “параметр” человека оказывается не существенным в языковом сознании русских). Зато если человек находит свое место в этом мире, т.е. смысл своей жизни, то по Касьяновой, “становится частью самого космоса”, “его элементом, который может активно влиять, воздействовать на всю систему, во всяком случае, он чувствует, что он с ней взаимодействует” [Касьянова 1994: 185]. И в ассоциативной статье слова-стимула место мы видим, что второй по частоте является реакция в жизни (31).

Значит, в определенном смысле, поиск смысла жизни для русского — это всегда поиск своего места в этой жизни, ибо только это сочетание “человек и его место в мире” и делает русского личностью. И это необходимо, чтобы творить добро, а не делать деньги.

В языковом сознании англичан man прежде всего связан с woman (66) 3 , man — это boy (2) , child (1), creation (1), father (1), eater (1), и ему приписываются такие качества как strong (3), alive (1), fat (1), он также соотносится с ape (1) и с mankind (1). Существенными признаками являются beauty, power и sex, но возможна и такая характеристика как nonsense.

Очень важное место в образе мира современных русских занимает понятие ДРУГ . Русскому языковому сознанию присуща своеобразная человеко- другоцентричность . Русский нуждается в другом, в человеке-друге и готов воспринимать этого другого как хорошего, близкого себе. По данным К. Касьяновой, “русским свойственно так называемое “ диффузное общение ” в результате чего носитель русской культуры больше всего склонен закреплять себя в своеобразном материале, а именно — в других людях” [Касьянова 1994: 258].

Вот откуда такая другоцентричность нашего языкового сознания. Ведь, по словам Касьяновой, это древний механизм поддержания нашей культуры, когда качества передаются от человека к человеку непосредственно, личность формирует личность, и наши друзья становятся нашим бессмертием. И формируется этот культурный архетип уже в раннем возрасте.

По данным Н.И. Бересневой [Береснева и др. 1995] уже к 10 годам в образе мира детей, воспитанных в русской культуре, друг занимает очень важное место. Слово друг находится в числе первых трех наиболее частых реакций на такие слова-стимулы, как встретить — друга (70), встреча — с другом (32), дорогой — друг (66), обещать — другу (22), товарищ — друг (131), хороший — друг (66), простить — друга (42) и т.д. Слово-реакция друг (в разных падежных формах) встречается 568 раз на 33 стимула из 70, предъявлявшихся детям в ассоциативном эксперименте.

Отражается в материалах Русского ассоциативного словаря и характер самого процесса нашего “диффузного общения”. Будучи социальным интровертом русский обращен внутрь своей малой группы, мнением которой он очень дорожит. Поэтому и любимое русское дело — слово — чаще всего имеет одну и ту же характеристику:

поговорить — по душам (57) 3 ,

разговор — по душам (39), душевный (22), по душе (1),

беседа — по душам (11), по душе (1).

С совершенно иной картиной мы сталкиваемся в образе мира англичан. FRIEND занимает 73 место в ядре их языкового сознания и ассоциируется прежде всего с enemy (22) и foe (19). Для англичанина friend — это girl (4), boy (2), animal (1), neighbors (2), mate (3), brother (1 ) и companion (1); ему приписываются такие качества: good (4), best (1), popular (1) [cм. об этом: Уфимцева 1996].

К. Касьянова указывает на такую черту нашего этнического характера, как некоторая “вязкость” мышления и действия (“русский мужик задним умом крепок”). И в Русском ассоциативном словаре мы встречаемся с такими характеристиками русского мышления, которые подтверждают правоту К. Касьяновой. Так, самая частая реакция на слово-стимул думать — долго (23) ( думал — долго 9, думает — долго 6). Кроме того, думает русский напряженно, много, постоянно, медленно , хотя и не исключен вариант быстро (9). И еще одна интересная характеристика русского процесса думанья — это вместе ( думаем — вместе (9), думают — вместе (6).

Ну и, конечно, невозможно обойти вниманием так называемый русский коллективизм, который по К. Касьяновой является следствием ориентированности русских на ценностно-рациональную модель поведения. В языковом сознании русских устойчиво оказываются связаны две такие единицы, как ВСЕ и ВМЕСТЕ . Наиболее частотная реакция на стимул все — вместе (48), мы (30), люди (30). Если же мы обратимся к ассоциативному полю слова вместе , то увидим, что самая частотная реакция на него — это со всеми (32), с другом (19) (+ друзья (7) + с друзьями (5)), семья (6), ( + с семьей (3)). Вместе русским весело (25), дружно (10), легче (3), хорошо (2). И вместе русским веселей жить (17), идти (15), быть (11) и лишь затем делать (2), работать (2).

По данным Обратных словарей (РАС, Т.2, 4, 6) слово-реакция вместе появляется на такие стимулы: мы, собраться, все, собираться, бедствовать, жить, гулять … и лишь затем работать . А поскольку труду в системе ценностей русской культуры, в отличие от протестантизма, отводится место отнюдь не главное (см. объяснение этому у К. Касьяновой), то и это находит свое отражение в языковом сознании русских. работа для русского прежде всего трудная (33), а труд — тяжелый (40), непосильный (7), напрасный (6), каторжный (5), бесполезный (4), хотя иногда и облагораживает (10), если имеет, заметим, цель, лежащую за пределами чисто материальными.

Да и поговорки, которые фиксирует РАС, говорят о пренебрежительном отношении к труду: работа — не волк (22), работать — спустя рукава (8). Практически не связаны в сознании русских труд и деньги [см. об этом Уфимцева 1996].

Если теперь мы попытаемся сравнить ядро языкового сознания современных русских, полученное по данным трех этапов ассоциативного эксперимента (1986-1996) и структуру базовых ценностей, выявленную социологами , то увидим, что в ядре языкового сознания русских представлены только ценности, которые по классификации социологов , ориентированы на обеспечение индивидуальной жизни [ Ментальность россиян 1997: 68-69]:

• у социологов : семья-дом, любовь, труд, достаток, мир,

• в РАС — дом, жизнь, деньги, любовь, работа-дело, мир.

На интересные раздумья может навести и характер изменений, которые происходили в ядре языкового сознания русских в течение 10 лет (1988–1997). Наибольшие сдвиги в ядре языкового сознания произошли за счет материалов третьего этапа ассоциативного эксперимента (1994–1997) (см. Таблицу 1). Однако эти изменения не коснулись тех базовых ценностей, о которых мы говорили выше: человек, дом, жизнь, друг по результатам всех трех этапов ассоциативного эксперимента остаются в центре языкового сознания современных русских.

Данные раннего онтогенеза показывают, что ЧЕЛОВЕК ДОМ ХОРОШО БОЛЬШОЙ ГОВОРИТЬ а также негатор НЕ (в РАС маркирован как НЕТ ) являются смысловыми доминантами русской языковой личности… эти доминанты действуют в семантической системе ребенка с трехлетнего возраста” [Соколова 1998: 17]. А к шести годам к ним добавляется ДРУГ .

Эти данные, на наш взгляд, подтверждают гипотезу Т.Н. Ушаковой (см. ее статью в этом сборнике), объясняющую стабильность группировки слов (и понятий), существующую в течении всей жизни человека, “как сохраняющийся след первых детских впечатлений”. Можно предположить, что и этнический характер — эта “порождающая грамматика поведения” (К. Касьянова) возникает таким же образом.

Как мы видим даже из такого беглого анализа в языковом сознании современных русских отражаются многие особенности нашего этнического характера, и материалы Русского ассоциативного словаря могут с успехом использоваться не только для изучения собственно языковых структур, но наряду с результатами социально- и этнопсихологических исследований, служить достоверным материалом для исследования бессознательного пласта русского этнического характера и коллективного бессознательного современных русских.

Представление народа о самом себе — важный элемент совокупного этнического. И это представление имеет решающее значение для любого народа. “Ведь точно также, как отдельная личность, народ в процессе своего развития, формируя представление о себе, формирует себя самого и в этом смысле — свое будущее” [Касьянова 1994: 8]. Именно поэтому задача по переведению в план сознания и формулирования архетипов собственной культуры, усвоенной в детстве, является в настоящий момент насущно необходимой.

Автор: Н.В. Уфимцева ЭТНИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР, ОБРАЗ СЕБЯ И ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ РУССКИХ. Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ № 98-06-08139а, РФФИ № 01-06-80148 и № 00-15-98826.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

8 − восемь =

Next Post

Танцующую башкирочку заподозрили в непристойности

Ср Ноя 19 , 2014
Арт-проект «Город творчества», реализуемый мэрией Уфы совместно с телеком-оператором «Уфанет», стал предметом антимонопольного разбирательства. В ведомстве усмотрели в нанесенном в ходе акции граффити с изображением […]
Танцующую башкирочку заподозрили в непристойности