Вологда, Кирилло-Белозерский монастырь
Начиная размышлять о сути феномена под названием Русский Север, местные жители с гордостью вспоминают о том, что здесь никогда (во всяком случае, до коллективизации) не было крепостного права. Затем обязательно напомнят о том, что сюда не дошли татаро-монголы, равно как и другие иностранные захватчики.
Даже когда в конце XV в. Новгород окончательно покорился Москве, это вряд ли как-то сказалось на жизни в низовьях Мезени и Северной Двины. Никаких ясаков, оброков и десятин; Север — пространство полной свободы торговли и предпринимательства, край монашеского отшельничества и вольница раскольников-старообрядцев.
Основа мифологии Русского Севера — свобода. Может быть, именно за ощущением этой свободы мы снова и снова сюда возвращаемся.
Северная поморская вышивка
* * *
Правда в том, что мы сами не знаем, почему должны спасать Русский Север.
Вновь заселять и любить эту холодную и трудную землю. Терпеть комаров, вязнуть в болотах, сжигать сцепление на бездорожье, латать крыши и менять прогнившие венцы, выводить мышей и насекомых, отправлять детей в школу за десять километров — только ради спасения нескольких десятков деревянных храмов?
Может ли население быть средством? Паствой, необходимой и достаточной для того, чтобы не закрывали приходы и вовремя чинили крыши. Если это так, то что именно мы спасаем, когда боремся за принятие программ, удерживающих население в пустеющих регионах?
Нам, на недельку приезжающим из столиц полюбоваться красотой двинских разливов и заинстаграмить последние охлупни на тёсовых крышах, люди представляются лишь статистами – частью антуража, необходимой для правильного восприятия удивительной северной архитектуры. Дымки из труб, потертые уазики и нивы, тарелки Ростелекома, белье на заборах, собаки и баннеры, прикрывающие штабели дров, окающий говор – без всего этого Русский Север превратится в один большой музей мертвого деревянного зодчества.
Поморы Кольского полуострова, XIX в.
Нет здесь ни сельского хозяйства, ни промышленности, ни нефти. Есть говор, уазики и храмы. Есть атмосфера, мифы и очень большое небо. И вполне вероятно, что именно они окажутся единственным фактором, который будет определять наш выбор места жительства в те времена, когда будет реализована повсеместная транспортная доступность, откроется свободный спутниковый интернет и появятся эффективные средства от комаров.
Даже если чьи-то лучшие годы уже позади, врач пытается спасти его не из надежды на то, что он после выздоровления ещё принесёт пользу обществу, а из представления о самоценности человеческой жизни. Думаю, что и для спасения Севера не нужно искать причин.
Ценна сама гетерогенность страны. Разнообразие форматов проживания и бытовых укладов, ни один из которых не лучше другого. Никто не хочет, чтобы диапазон выбора жизненного пространства ограничивался хрущевками Гольяново с одной стороны и усадьбами Рублёвки – с другой. Где-то в этом ряду должны быть и станичные курени посреди донских степей, и избы в починках на вятских болотах, и сельские терема где-нибудь на Обонежье.
Сегодня умирание старого Севера – главный источник его мифологии, которая завтра послужит почвой для прорастания Севера нового. Состоящий из жалких легкосборных финских хаток вместо грандиозных бревенчатых шестистенных срубов, в сайдинге вместо тёса, с дронами вместо уазиков – что общего он будет иметь со старым? Хотим ли мы такого возрождения Русскому Северу, или лучше все-таки дать ему красиво умереть? Идеи введения запретительных дизайн-кодов и регламентов жить и строить «под старину» навевают страшные картины киберпанка в духе Сорокина.
Русский Север создавался не на время, а навсегда. Размах и крепкость, с которыми строилась эта цивилизация, подчеркивают намерение покорить природу, одомашнить ландшафт.
Таяние Севера, не испорченного сайдингом и андулином, гордое и красивое угасание – основная притягивающая сила и фактор возможного будущего успеха.
Архитектор Даниил Веретенников
