Из путешествия по Северо-Востоку России
Финский этнограф Ууно Таави Сирелиус (1872–1929) стал известен среди российских этнографов своей сибирской экспедицией 1898-1900 гг. по бассейну реки Оби. В 1907 г. ученый получил средства от Хельсинского университета и Финно-угорского общества Финляндии на проведение экспедиционных изысканий среди пермских народов России – коми, коми-пермяков и удмуртов. Ему ставилась задача сравнительного изучения охотничьих промыслов, рыболовства, а в целом — хозяйственного уклада финно-угорских народов. В 1918-1928 гг. он работал сотрудник музея Сеурасари, с 1921 г. — профессор университета в Хельсинки. Работы Сирелиуса основаны на материалах, собранных им у хантов, коми-зырян, карелов и удмуртов.
Сирелиус Ууно Таави (Sirelius Uuno Taavi)
Написанные У.Т. Сирелиусом труды по финно-угорской этнографии посвящены классическим этнографическим темам — народной архитектуре, особенностям народных костюмов, рыболовству и охоте. Все они основаны на полевых материалах, письменных и вещественных источниках. Его двухтомник: «Suomen kansanomaista kultuuria» («Финская народная культура»), считается образцовой работой по традиционной финской культуре. В собрании Российского этнографического музея содержится 17 коллекций.
При жизни исследователь не успел полностью обработать полевые материалы, собранные в ходе экспедиции 1907 г., лишь небольшая часть этих материалов была опубликована. Особый интерес представляют полевые дневники, которые У.Т. Сирелиус вёл на финском и русском языках. Сирелиус начал своё путешествие в июне 1907 г. по железной дороге из Петербурга через Вятку и станцию Мураши в с. Летка и далее по реке Вычегда. В конце июля исследователь направился в Сарапульский уезд Вятской губернии для проведения этнографических исследований среди удмуртов.
Васюган, у озера возле деревни Айпалов. Фото У.Т. Сирелиуса
Путешествуя по Коми краю и Вятской губернии, Сирелиус собрал более 400 экспонатов для музейной экспозиции и сделал более сотни фотографий. Находясь в экспедиции, ученый отправлял в Хельсинки обширные публицистические репортажи о поездке, которые были опубликованы на страницах еженедельника «Helsingin sanomat». Ниже — фрагменты этих путевых заметок.
В Котласе, 30 июня 1907 г.
Паровоз, привёзший меня из Финляндии, просвистел в последний раз, и через мгновение я шёл по привокзальному мосту сквозь огромное скопление людей. Влияние большого города очевидно, однако, в то же время, ощущаешь, как будто попал в необычайно большое государство. Всё по эту сторону границы становится как по мановению ока совершенно иным. Огромные кони тянут непомерно большие и грубовато изготовленные кареты. Одежда извозчиков просторна, в глаза бросается широкая обувь рабочих.
На улицах Петербурга оживлённое движение, устремлённое за пределы города. Вблизи Николаевского железнодорожного вокзала выстроилась нескончаемая вереница пролёток. У самого вокзала экипажи нетерпеливых кучеров стоят уже по два-три в ряд. На многочисленный багаж не хватает рук. Но на помощь приходит носильщик, и через четверть часа я благополучно оказываюсь в своём поезде. Мне предстоит долгий путь.
Билет куплен до Вятки, и вагон следует до станции назначения. Но горе мне! Вагон – огромный вагон второго класса – так набит пассажирами, что я и носильщик не можем двинуться ни вперёд, ни назад. На нашем пути поклажа других путников, которую здесь принято брать с собой в вагон, в заметно большем количестве, чем у нас. Вот громадная корзина, которую еле-еле тащит крепкий на вид мужчина. А вот большой узел постельных принадлежностей – целый матрац, подушки, одеяло и пр. Сзади меня кричит похожий на чиновника пассажир: «Пропустите!» Мой носильщик учтиво замечает, что пропустить его никак не получится.
Однако подобное объяснение не удовлетворяет привыкшего приказывать господина. «Мне необходимо пройти! Что вы встали на дороге!» – во «мне» звучит особая весомость. На двух противоположных скамейках помещается шестеро пассажиров, то есть максимально дозволенное количество в вагонах этого класса. Спрашиваю у одного приятного на вид молодого человека в форменной фуражке, действительно ли все места заняты (согласно билетам). «Естественно», заняты. К нему ещё должен подсесть какой-то военный врач.
Носильщик оставляет меня в совершенно беспомощном состоянии на ближайшие свободные места. До выяснения ситуации с местами я сажусь четвёртым на одну из скамеек. Неужели так придётся ехать всю дорогу!? Этот молодой человек слегка приврал ради друзей, которых он, оказывается, пришёл провожать. Перед уходом поезда он и ещё двое покинули вагон, так что проблема с местами была решена. И я, облегчённо вздохнув, утёр вспотевший лоб.
Колокол прозвучал в третий раз, и поезд тронулся. Ход его ровен и тяжёл. Ощущение совсем иное, чем в маленьких финляндских вагонах. До Вятки протянута новая ветка, которая используется лишь второй год. Однако по сторонам ещё не видно привычных дачных строений, и, что особенно примечательно, отсутствуют дровяные склады на станциях этой проложенной через леса линии.
До Вологды примерно сутки езды. На пути довольно мало селений, да и почва песчаная. Более заселённой выглядит территория между Вологдой и Вяткой. Земля здесь, по-видимому, более плодородна, почва глинистая с примесью красноватого песка.
Мой путь лежит по котласской ветке на север от Вятки. Сначала предстоит собрать этнографический материал о зырянах. Три часа, оставшиеся до отправления поезда из Вятки, я решил посвятить получению от местного губернатора рекомендательного письма, а также разрешения на пользование губернским транспортом. Поэтому взял извозчика и прямым ходом направился в губернское управление. Остановился у необычайно высокой каменной стены. Здесь начались мои мытарства.
Спросил канцелярию губернатора, а попал в агрономический отдел местного управления. Понадеявшись на извозчика, поначалу думал, что попал по адресу. Но мне дали понять, что вряд ли могу надеяться на помощь в получении нужных бумаг, и я был направлен в противоположное крыло здания, где должно было находиться «губернское управление». Иду туда и, к своей радости, вижу на двери эту надпись.
Снова спрашиваю канцелярию, и меня отправляют на два этажа выше. Начинаются беседы с чиновниками: сначала с чиновником низшего ранга, потом повыше, и, наконец, меня препровождают к «начальнику канцелярии». И опять я ошибся адресом. Кто-то из чиновников объясняет, что хотя понятие этнографии имеет довольно обширный смысл, медицинский отдел этого управления всё же вряд ли может дать мне «открытое письмо», если я не занимаюсь изучением именно «народной медицины».
Говорю, что подобный материал не имеет для меня первоочередного значения. В этот момент входит ранее занятый телефонным разговором начальник канцелярии и сообщает, что разобрался в моей запутанной ситуации: «Вы получите необходимые бумаги сегодня в 7 часов вечера в канцелярии губернатора, которая находится в таком-то здании».
Только теперь понимаю суть дела: то есть канцелярия находится вовсе не здесь, и извозчик привез меня не по адресу. Благодарю начальника канцелярии медицинского отдела за его любезную помощь и исчезаю. Из-за бумаг я теперь вынужден задержаться в Вятке на сутки, что, впрочем, не так уж и плохо. Двое суток я почти не спал в набитом до отказа вагоне.
Отправился за небольшими покупками в город. День был безумно жарким. Глиняная пыль, поднимаемая с немощёных улиц в воздух дуновениями ветра, то и дело затрудняла дыхание. По обочинам глинистых улиц были проложены высокие деревянные тротуары, необходимость которых в дождливую пору несомненна. Строения в основном деревянные, и во многих дворах расположены садики с кустами благоухающей в пыльном воздухе сирени.
Когда я направился в канцелярию губернатора, уже приближался седьмой час вечера. Прибыв на место, с опозданием на пять минут от назначенного срока, я узнал, что начальник канцелярии уже успел отбыть к только что приехавшему в город новому губернатору. Какой-то чиновник обещал позаботиться о моих бумагах и подготовить их к утру следующего дня.
Согласно петербургскому времени, поезд должен был отправиться в Котлас в 2 часа дня. В 11 я уже был в канцелярии. Однако к тому моменту начальник успел уйти с моими документами к губернатору. Оставалось только ждать.
Потом на приём пришли два немца. Один из них очень торопился на петербургский поезд, который отправлялся в 2.30. Я поинтересовался причиной беспокойства и услышал, что, согласно петербургскому времени, до отправления поезда оставалось не более полутора часов, и что только лишь путь до станции займёт полчаса. Тогда и я засуетился, потому что, в таком случае, в моём распоряжении не было и часа. Я поспешил к дому губернатора, чтобы персонально доложить о своём деле. Однако начальник канцелярии сказал, что прошение как раз рассматривается, и мне не осталось ничего другого, как томиться в ожидании.
Поняв, что из-за бумаг должен буду провести в Вятке ещё сутки, я вернулся в канцелярию, где мои немецкие друзья по несчастью проясняли различия в немецкой и российской бюрократии. Но тут от губернатора возвращается начальник канцелярии. Получаю бумаги и, чтобы только что-то сказать, спрашиваю у экспедитора, успеваю ли я на котласский поезд. К моему удивлению, он отвечает: «Вполне». Часы немцев показывали неправильное время, и я напрасно грешил на свои.
Я поспешил на квартиру, дабы заранее приготовиться к отъезду. Однако мой любезный хозяин не согласился отпустить меня без обеда: «Моя кухарка из Петербурга. Петербургское меню. Всегда свежая стерлядь, камбала, живые крабы, мясо и тому подобное». Тут подоспела хозяйка ресторана, и я уже никак не мог отказаться отобедать.
Вскоре Василий принёс мне вкуснейший ледяной суп и на второе какие-то котлеты. Сам же хозяин подошёл спросить, понравилось ли угощение, и, чтобы удостовериться окончательно, отрезал моим ножом кусочек котлеты и для себя. Выпив на десерт чашку шоколада, я похвалил хозяину кухню и пообещал впредь, бывая в Вятке, останавливаться в его гостеприимной гостинице.
И вот, наконец, я сидел в старом по конструкции вагоне второго класса. На этой дальней северной ветке можно увидеть позабытую технику, которая на более оживленных трассах уже не соответствует требованиям времени.
Я расположился в отдельном купе с двумя скамейками, так что на этот раз места было предостаточно. Немного времени спустя дверь всё же открылась и вошёл служащий в фуражке с красным околышем. На учтивый вопрос, не найдётся ли здесь места для него и его собаки (и в вагонах второго класса здесь нередко можно увидеть собак), он, естественно, получил утвердительный ответ.
Затем выяснилось, что господин являлся начальником одной из станций на этом направлении и в данный момент выполнял обязанности контролёра, чем начальники станций занимались по очереди. Половина денег, полученных с оштрафованных безбилетников, шла на выплату зарплаты контролёрам, половина – в пользу железной дороги.
По сути дела, контроль осуществляется кондукторами, которых в поезде как минимум двое (младший и старший). Однако, по словам моего спутника, они часто сажают пассажиров за сумму, которая значительно ниже официальной цены билета, деля между собой получаемую выгоду.
На одной из станций мой спутник отлучился по служебным делам, а, вернувшись, обнаружил десяток безбилетников, хотя кондукторы и знали о присутствии контролёра. Волею судьбы позже моим возницей оказался один из таких пассажиров, которому кондуктор позволил ехать за половину цены. При появлении контролёра кондуктор подал безбилетнику незамысловатый условный знак, чтобы тот мог ускользнуть из вагона.
В Казани, 14 августа 1907 г.
Мой путь к вотякам пролегал через Котлас и Вятку. В ночь на 1 августа я прибыл на одинокий полустанок Чутырь, расположенный ближе к Перми, чем к Вятке. У местных, так называемых глазовских вотяков, я не останавливался по той причине, что русское влияние уничтожило здесь много народного. Я проехал ещё почти две сотни вёрст дальше в Сарапульский уезд на юго-восточной окраине Вятской губернии, где так же, как и в соседних Малмыжском и Елабужском уездах, вотяки лучше сохранили свой национальный характер.
Хотя название Вятка звучит для финляндского слуха дико и провинциально, природа населяемых вотяками местностей богата в сравнении с нашими условиями. В основе почвенного слоя красноватая глина, а ландшафт простирается пологими уступами.
Здесь произрастает довольно много ценных пород деревьев – липа, клён, орех. Дуб – также не редкость, но крупных деревьев этой породы я не видел. Липовое дерево имеет большое значение во всей материальной культуре вотяков. Из липового лыка плетут обувь, туеса, подчас и сбрую. Из гибкой коры формуют посуду, делают нитяные бобины и пр. Грубый наружный слой коры идёт на кровлю домов, амбаров и временных навесов.
В этих местах дивные лесные дороги. Нередки вековые скверы, где растут настоящие, головокружительно высокие и могучие сосны, кроны которых напоминают огромные ягоды морошки. Промеж осин на плодородной почве также растут лиственные деревья, придавая здешнему лесу многообразие, благодаря чему он гуще нашего.
Из-за роста посевных площадей леса здесь занимают уже меньше места. Земледелие, бывшее основным занятием довольно долгое время, день ото дня сужает лесные массивы – тем более, что на вотяцкие земли переселяется значительное количество русских. Лесная промышленность также в состоянии роста.
Но и на земледельческих территориях дороги не лишены прелести. «Уже в дедовские времена, – рассказывают вотяки, – был дан такой указ, чтобы против снежных заносов сажать вдоль открытых трактов берёзы в два ряда». Сейчас эти деревья выглядят почтенными старцами. Образуемые берёзами густые и тенистые проулки уже не забыть, если хоть раз проехаться по ним.
О каких-то иных прелестях вотяцкого края, помимо лесов и пышных придорожных аллей, поведать не могу. По всей необъятной России, наверное, невозможно отыскать народ, который бы был по отношению к чужаку настолько же мнителен и холоден, как вотяки.
Я выяснял причину недружелюбия у местных знатоков. Согласно их мнению, корень недружелюбия, видимо, в том, что из-за своей языческой веры вотяки настрадались от российских властей более чем кто-либо другой. В семнадцатом столетии они были насильно обращены в «православное учение», и с тех пор священные рощи вырубались одна за другой. Всё же до последних дней большинство вотяков являлось убеждёнными приверженцами веры, унаследованной ими от своих предков. К тому же в последнее время вотяков немало огорчил правительственный запрет на изготовление домашней водки, «кумышки».
Как-то я поинтересовался у нескольких вотяков причиной явного недоверия ко мне. Ответ был примерно следующим: «Сам знаешь, что жизнь не такая, как раньше. Народ оставил прежние обычаи и начал жить по новой моде». Эти слова, как можно заметить, попахивают политикой, но они всё же мало объясняют проблему. Примером влияния политической обстановки на сознание вотяков служит то, что в это бурное время они также собираются просить свободы у правительства: свободы жить согласно своей старой вере.
Со временем стало ясно, что в одиночку мне почти невозможно чего-то добиться в среде вотяков. И вот я решил отправиться в одну северо-западную деревню, где, как я знал, проживал один знаток этнографии вотяков.
Я прибыл в деревню в субботу, в Ильин день, на следующий день после проведения этого великого на севере России праздника. Обитатели вотяцкого поселения, почти все без исключения, суетились в состоянии сильнейшего опьянения. Понятно, что о работе не могло быть и речи. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. К счастью, основное гуляние пришлось на пятницу, а по вотяцкому обычаю оно продолжается только в оставшиеся после праздника дни недели.
Воскресным вечером я всё же принялся за дело и пошёл по деревне с двумя представителями местной интеллигенции. На этот раз меня крайне позабавил вотяцкий костюм. После гуляния народ, и особенно женщины, был в праздничных нарядах. Наиболее примечательной частью костюма, как и вообще женского наряда, является головной убор. Помимо того, что у молодух чепец, украшенный галунами, того же типа, как у зырянок и в прошлом у карельских девушек, они также носят длинный полотняный платок, красиво расшитые концы которого свисают вдоль спины. Ещё несколько лет назад женщины украшали голову высокой берестяной тульей, перед которой был в основном увешан серебряными монетами, передававшимися из поколения в поколение, а задняя часть которой прикрывалась прекрасным платком с шёлковой бахромой и вышитыми галунами.
Довольно забавно выглядело украшение для волос у женщин старшего возраста. Оно очень напоминало то, что культурные дамы носили во времена ампира. У молодых женщин, как у девушек, так и молодух, грудь и шея прикрыты широкими лентами, на которых нашито множество старинных серебряных монет. Стоимость этих грудных или головных украшений нередко можно оценить рублей в 50. Платок обычно вышит в геометрическом стиле, который характерен и для других родственных финских народностей, однако мотивы вышивки (в том числе растительные) на чепце и по углам платка на высоко торчащем головном уборе –татарского происхождения.
Сразу с началом работы в среде вотяков я столкнулся с довольно серьёзными проблемами. Было почти невозможно уговорить женщин фотографироваться. Когда же несколько, наиболее смелых из них, сфотографировались, то сразу же последовало требование: «Плати деньги». Сначала я не хотел соглашаться на это, поскольку хорошо понимал, что впредь, если захочу добиться хоть чего-либо, мне на каждом шагу придётся «смазывать телегу». Но женщины разозлились и устроили громогласное судилище. Из непонятного мне вотяцкого говора я всё же уловил, что аппарат и кассеты должны быть разбиты. Мужчины-вотяки слушали заседание этой женской «думы» довольно равнодушно. На примере родственных финнам народностей видно, что не только у нас женщины обладают немалой властью. Мои русскоязычные спутники с усердием приняли участие в парламентских прениях с вотячками, и, в результате, мой фотоаппарат был признан в качестве невинного и нейтрального орудия.
Пытался закупать экспонаты для коллекции. Запрашиваемые цены были невообразимо высокими, но я платил согласно им – в надежде на то, что, в конце концов, желающие продать потоком хлынут ко мне на квартиру, и возникнет снижающая цены конкуренция. В этом я всё же обманулся. Со временем слух о моей деятельности докатился до старшего поколения деревни, и оттуда прозвучал предостерегающий глас: «Приметы конца света. Ничего хорошего от этого ждать не стоит». Под влиянием этого пророчества прекратилась всякая торговля. Кое-какие предметы всё же предлагали, но по баснословным, фантастическим ценам.
Стал знакомиться с местными строениями. Особенно меня интересовал внешний вид. Этот момент не остался незамеченным почтенными вотяцкими старейшинами.
– Ты, что же, фотографируешь только старые, плохие строения? – спросил кто-то из них.
– Да, старые.
– Сами видим, – сказал старик. – И причину знаем. Для того ты старьё фотографируешь, чтобы царю показать, в каких плохих домах вотяки живут, до какой жизни они докатились, варя кумышку. Этим ты хочешь добиться только того, чтобы царь и впредь запрещал нам её гнать. Но мы позовём сюда какого-нибудь другого [учёного человека]. Он сделает фотографии домов получше и отнесёт их царю.
Тут были бесполезны какие-либо объяснения. Проблема с кумышкой как призма, сквозь которую вотяки видят любую непонятную ситуацию, не говоря уже о новых для них вещах. Насколько близка эта проблема их сердцу, свидетельствует прошлогоднее убийство пары чиновников. Ещё совсем недавно был случай, когда проверяющий по алкогольным делам лишь благодаря своим быстрым лошадям смог унести ноги из вотяцкого края.
Для меня развитие событий также не выглядело совершенно безопасным. Однажды я отправился осматривать ещё одно старое строение. Двое стариков с пристрастием стали допытываться у моего проводника, бывшего солдата: «Куда теперь путь держите?» Он деловито ответил, на что деды проворчали: «Сами знаем». В разных местах деревни у ворот уже кучковались мужики, проводившие небольшие совещания. Недостатка во враждебных и недоверчивых взглядах не ощущалось.
Ко всему прочему, пьянка продолжалась, хотя и в более скромных масштабах. Странным выглядело то, что похмельное опьянение действовало на женщин сильнее, чем на мужчин. В обнимку, шатаясь, они с песнями ходили по домам. Там, где лишние зрители не особенно мешали, они нахально вытворяли непристойности. Я тоже не уберёгся от нападений амазонок, о чём не буду здесь распространяться. Треножником от фотоаппарата я смог отбиться от этих бесстыдниц, не имевших ничего общего с милыми богинями любви. Они ушли в соседский двор, и из-за забора было слышно их безудержное, чертовское и совершенно сумасшедшее хихиканье.
Ситуация не могла не отразиться на моих нервах. Уставший от долгих странствий и подавленный постоянными злоключениями, я прекратил работу и вернулся на свою квартиру в дом священника с решением назавтра выбрать более удачное поле деятельности. Но оказалось, что в этих несчастливых краях судьба-злодейка до последнего желала помахать плетью над моей головой. Только успел уснуть, как меня разбудил яркий свет и сильный шум поблизости. Открыл глаза и увидел, что через мою комнату с лампой в руке идёт длинноволосое и длинношее существо, выражение лица которого выдавало состояние вспыльчивости. Загадка объяснилась, когда я услышал плач попадьи и хлопанье дверей.
Наконец забрезжил рассвет. Вместе с ним рассеялись усталость и ночные думы о том, чтобы покинуть землю родственного нам, но взбесившегося племени. Я решил отправиться в глухие лесные места на границе Сарапульского и Малмыжского уездов в надежде хотя бы там найти людей в трезвм уме. Это предположение не принесло совершенного разочарования, поскольку в Пурге, церковной деревне, я встретил сына священника Васильева – молодого школьного учителя, охотника и друга природы Николая Ивановича Васильева, известного нашим этнографам и знатокам языков рода финского. Он сопроводил меня в свою вотчину, в далёкую деревню Курчум-Норья, где располагалась школа.
Связи моего проводника и в самом деле способствовали кое-каким успехам на моём поприще. Доверие местных жителей достигло даже такой степени – в чём у них была, однако, и своя выгода, – что для фотографирования было предоставлено оборудование, использующееся для производства кумышки. «Покажи эту фотографию царю, – сказал один дед, – и обрати его внимание на то, что не всё написанное водочными чиновниками в их протоколах является правдой. Они утверждают, будто мы используем в котле медный змеевик, и по этой причине запрещают [гнать кумышку] и штрафуют нас. Но, как видишь, трубки у нас по большей части из дерева».
Однако и здесь население не относилось к моей деятельности совсем уж без предубеждений. В помещение школы, где я закупал часть экспонатов для коллекции, пришёл один старик и, увидев, что на полу лежит хороший женский костюм, сказал: «От всего этого хорошего не ждите. Он скупает только предметы в хорошем состоянии, чтобы показать царю, как мы якобы живём в роскоши и даже работаем в праздничной одежде. Это приведёт лишь к увеличению налогов».
Более молодое поколение слушало деда с вниманием. Мне стало ясно, что теперь необходимо взять ситуацию в свои руки. Если предположение старика не опровергнуть, то события будут развиваться по уже известному из моего опыта сценарию: я просто-напросто не смогу ничего собрать. Поэтому я сел напротив него и спросил громким голосом:
– Ты можешь построить пароход?
– Нет, – последовал ответ.
– А паровоз можешь собрать?
– Нет.
– А умеешь ли ты посылать телеграммы?
– Нет.
– А умеешь ли ты фотографировать? Вон стоит аппарат.
– Нет.
Молодёжь начала ухмыляться. Я старался дать понять старику, насколько неуместно судить о моей работе, не имея представления о чём-либо, происходящем за пределами своего села. В конце концов, пристыженный дед ретировался.
В смысле удачного пополнения коллекции – это была единственная деревня, где победа осталась за мной. За вещи требовали большие деньги, но их всё же продавали. В других местах возникали проблемы. Для вотяка было, например, несчастливой приметой, если он продавал одежду, одеваемую потом на «болванов» (то есть на фотографии).
Лишь в последние годы вотяки окраинных территорий перестали придерживаться религиозных ритуалов, унаследованных ими от предков. У меня была возможность побывать в некоторых священных местах. Они делятся на два вида: керемети, то есть рощи на полях, посвященные божественности зла, и куалы, то есть строения типа амбаров, посвящённые божественности добра. Куалы бывают семейные и родовые. Семейная куала располагается во дворе дома и используется в качестве кухни. На задней стене там всегда расположена полка, где раньше держали сундук, в который бросали пожертвования. В родовые куалы народ собирался в определённые праздники и делал большое общее жертвоприношение. Я побывал в одной такой родовой куале. Она располагалась в небольшом леске посреди поля и была ограждена одиннадцатиугольным забором.
Как и семейная, эта родовая куала также представляла собой бревенчатое четырёхстенное строение без пола и потолка. На полках стояли деревянные чаши, деревянная посуда и несколько металлических котлов. Скамейки были сделаны примитивным образом из цельного дерева, а ножками служили укороченные ветви. Керемети, также огороженные девяти или одиннадцатиугольными заборами, располагались в перелесках. В них могли молиться только некоторые избранные народом мужчины.
В массе своей вотяки низкорослые и худосочнее зырян. Редко увидишь в их среде высоких и крепких мужчин, а упитанные женщины – ещё большая редкость. Высказывалось и такое мнение (возможно, не совсем безосновательное), что причиной этого является непомерное употребление самодельной водки – кумышки. У зырян довольно распространён рыжий цвет волос, что не редкость и в вотяцких краях.
Земледелие, без сомнения, долгое время было важнейшим способом жизнеобеспечения. Оно также является занятием, которому вотяк обычно предаётся с наибольшим усердием. Во славу вотяка да будет сказано и то, что, взявшись за дело, он, не жалея себя, как раб трудится с раннего утра до позднего вечера. Лишь этим объясняется то, что вотяки во многих случаях зажиточнее своих соседей – русских, хотя празднуют и пьют больше их. На экономическом положении вотяков положительно сказывается и то, что они сами изготовляют одежду и другие предметы домашнего обихода. У русских всё это зачастую покупное.
Хотя местами у вотяцких селений ещё есть мощные лесные массивы, с лесом жизнь вотяка уже мало связана. Отчасти причина в том, что леса принадлежат государству, и, по крайней мере, за некоторые способы охоты взимается налог. Водными ресурсами вотяцкая земля относительно бедна, поскольку она не граничит с двумя наиболее крупными в этих краях водными артериями – реками Вятка и Кама. Поэтому рыболовством здесь почти не занимаются.
Как и некоторые временные сооружения, куала относится к ставшему редкостью старому типу вотяцких строений. Следующий этап в строительстве представляют уже редко встречающиеся дома, где напротив избы с полом и потолком находится амбар (по другую сторону коридора). К ещё более позднему типу строения относятся дома с тем же амбаром, но в качестве второй избы. В этом случае между избами в конце коридора расположен продуктовый чулан. И, наконец, новейший тип дома явно русский: квадратное строение с четырёхскатной крышей.
Сам народ также движется в сторону обрусения. Я уже упоминал об этом в связи с Глазовским уездом, где утрачено многое из первоначального характера вотяков. Даже там, где вотяцкий характер остался относительно нетронутым, многие мужчины довольно хорошо говорят по-русски. Этим языком владеет и немало женщин. Из того состояния упадка, в котором находится так называемая цивилизованность вотяков, их может, видимо, спасти лишь русское культурное влияние. На вотяцкой земле сегодня безгранично властвуют темнота, дикость и непристойность…
Ууно Таави Сирелиус
