Публикую работу исследователя русской культуры профессора филологии В.С. Синенко, посвященную одному из направлений русской философской мысли XIX — XX веков.
Вера Сергеевна Синенко
Константин Леонтьев и идеи «подморозить Россию»
Константин Леонтьев – одна из ярких и загадочных фигур в русской культуре 2-ой пол. XIX века. Он участвовал как врач в Крымской войне. Десять лет прослужил дипломатом в Турции. Как писатель выдающегося дарования еще в молодости был оценен Тургеневым и не признан современниками.
Как выдающийся публицист и мыслитель был поставлен Л.Н. Толстым выше всех русских философов. Однако произведения его остались на периферии литературы.
Сила ума К.Н. Леонтьева поражала современников. «Гений его» В.В. Розанов считал особенным, говоря о «великом уме и великом темпераменте». Розанов находил в них запутанность гораздо более занимательную, чем «вся ученость Данилевского или Страхова».
Розанов гордился тем, что славянофилы создали органическую теорию развития, которой не было у западников, что К. Леонтьев занимает особое место в истории философской мысли. Н.Н. Страхов называл К.Н. Леонтьева «эстетическим славянофилом».
Первая большая статья Василия Розанова о К.Н. Леонтьеве «Эстетическое понимание истории» (1892) вызвала большой интерес. Розанов много сделал, чтобы вернуть К.Н. Леонтьева в литературу и философию из его «литературного изгнания». С горечью писал Розанов о недобром отношении к К.Н. Леонтьеву писателей, которые «не хотели ни писать о нем, ни даже упоминать».
Его не признавали ни западники, ни славянофилы. Горячие споры не прекращались и в начале XX века.
Славянофильство, по Розанову, – и «нравственное требование» и «принцип жизни», закон и норма наших суждений и «практических требований». Это – и «истина». Из всего этого и вытекает борьба над гробом Леонтьева, которого Розанов называл Дон-Кихотом, человеком не жизненным. Но свою статью в сборнике памяти Леонтьева Розанов оценил сурово, видя в ней тайную пошлость, когда к рассказу о любимом человеке «прибавлял себя». Розанов осудил мелочность, недостаточную целомудренность своего эссе «Неузнанный феномен» (1903).
Ни об одном славянофиле так не спорили, как о К. Леонтьеве. Для Розанова он был автором оригинальных теорий, единомышленником, непризнанным писателем, бедным помещиком, монахом. Розанова привлекал и его эстетизм, его монашество, которое шло не от сердца, а от ума и от страха смерти. Розанов был знаком с Леонтьевым всего лишь год, неполный, последний год, который сразу поднялся «высоким пламенем» и сделал их «горячими», «доверчивыми» друзьями. Совпадение строя их мыслей стало основой взаимопонимания.
Вера Сергеевна Синенко (1923-2007)
Прежде всего, Розанов, знавший уже тогда все основные труды К.Н. Леонтьева, и главный из них «Восток, Россия и славянство», был поражен «самой личностью автора». Немало было и расхождений между ними и в первую очередь по поводу героев.
Розанов не признавал Леонтьевского восхищения Вронским в его статье «Анализ, стиль и влияние в произведениях гр. Л.Н. Толстого» (1891). Вронский не был для Розанова «представителем героического, т.е. эстетическим лицом, а для Леонтьева – был». Хотя они сходились в восхищении «героями» жизни, дела», полководцами, политиками, тогда как литература приучила видеть таковых в ученых, поэтах, философах, вроде Гамлета, маркиза Позы, игнорируя Цезаря, Валленштейна, Альбу, Брута.
Розанов хотел преклоняться перед Кромвелем, Фридрихом Великим, но не Вронским. Розанов остро ощутил свое происхождение и принадлежность к бедным, поэтому «все сытое и самодовольное воспринимал недружелюбно.
Общую почву между собой и Леонтьевым видел в одинаковости положения: «обнищавший дворянин-помещик был то же, что учитель уездной гимназии. Роднила их и «одинаковость темпераментов». «С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь в «мать-кормилицу-широку-степь», во что-то дикое и царственное, где или голову положить или царский венец взять».
Розанов говорил, что это «человек пустыни, конь без узды». Основной темой их споров, «цитаделью ближайших штурмов» были либерализм и христианство. Идеи К. Леонтьева поразили Розанова и сложностью, и простотой. В религии Розанов нуждался как в «утешении», а К.Леонтьев – как в источнике «цвиетизма». Розанов считал, что эстетизм К.Леонтьева вытекал из «антисмертности», коренившейся в «бессмертии красоты».
Либералам и в голову не приходило, что публицист в куколке есть самое свободомыслящее явление, может, за все существование русской литературы, что безбрежность его скептицизма и сердечной и идейной свободы оставляет позади себя свободу Вл.Соловьева, Герцена, Радищева, Новикова. По мысли Розанова этот религиозный аскет совершил переход от безнравственного язычества к религии, христианству.
К. Леонтьев вступил в монашество, поскольку в абсолютном авторитете церковных доктрин «нашел границы для своего философского скепсиса и пессимизма, упор для своего ума». В «консерватизме церковного строя он нашел опору против «разрушительных процессов» в Европе и России, которые его пугали.
К.Леонтьев считал этот «эгалитарно-либеральный» прогресс признаком увядания Европы. «О ненавистное равенство, подлое однообразие! О проклятый прогресс!» – писал он. В период популярности либерализма, ни ум, ни талант, ни богатое сердце не давали того, что всякий тупица имел в жизни, в печати, если во лбу его светилась медная бляха с надписью: «Я либерал».
Эта мировая несправедливость, когда люди делились не «по душам», а «по убежденности», подняла в Розанове на много лет «всю силу … негодования» против несправедливости. Источником своего «антилиберального настроения» Розанов считал «общее христианское и вместе демократическое чувство.
В.В. Розанов
Источник антилиберализма Леонтьева Розанов видел в «эстетическом страхе перед уравнительным движением либерала, подкашивающего «разнообразие и красоту вещей, социального строя и природы». Эстетизм его отпугивал многих, вроде Рачинского и Страхова. Рачинский сравнивал его с Мольштремом (ревущим водопадом в Ледовитом океане). Розанов считал Леонтьева гениальнее их. Он писал ему в связи с недостаточной известностью его идей: «Кто же во время был признан и понят кроме поляков?»
Розанов верит, что идеи Леонтьева со временем распространятся через личную пропаганду отдельных людей, как «распространяются все очень оригинальные писатели», что он из Оптиной Пустыни «не совсем верно оценивает меру распространения своих идей».
Ощущая Леонтьева близким и родным себе по духу, по мысли, по отношению к жизни, Розанов включает его в круг «сотоварищей», в «крошечную дружину» мыслителей, тесно между собой связанных. Естественно, что его интересовал смысл того «душевного переворота», который заставил Леонтьева «бросить консульство и думать о монашестве».
«Политический теоретик» и общественный деятель становится отшельником Оптиной Пустыни.
Розанов называл Леонтьева «великим человеком в самом простом и полном значении слова», сравнивая его с Ньютоном, его «законом притяжения», по характеру теории.
Уважение Розанова к Леонтьеву было так искренне и велико, что, когда в статье «Поминки по славянофильстве и славянофилам» (1904) он перечисляет всех известных сдавянофилов, дело которых устарело, (Хомякова, И.В. Киреевского, обоих Аксаковых, Данилевского, Н.Н. Страхова), он не называет Леонтьева. Розанов усматривал сходство своих ранних идей в первой философской работе «О понимании» (1886) с теорией развития К.Леонтьева.
В письме к нему от июня 1891 г., Розанов просит обратить внимание на свою главу о целесообразности, в которой выразилось его понятие «потенциальности». В своей отвлеченной теории исторического процесса Розанов находил совпадения с «политическими теориями» К.Леонтьева. Целесообразность истории (Провидение), ее своеобразие Розанов связывал с «первоначально простым».
Исходной точкой теории К.Леонтьева, выраженной в его книге «Восток, Россия и славянство» (1885–1886), является идея о трех фазах развития, через которые проходит природа, человек, народы, небесные тела: фаза «первоначальной простоты», «последующей цветущей сложности», «вторичного упростительного смешения». По мысли Розанова, К. Леонтьев не имел предшественников.
Большинство писавших о нем признают его идеи исключительными и потому не принятыми обществом.
Так С.Н. Булгаков в очерке «Победитель – побежденный», написанному по поводу 25-летия его кончины (1906), говорит о «суеверном удивлении», которое возбуждала у современников сила ума К. Леонтьева, ума «недоброго, едкого, прожигающего каким-то холодным огнем. Кажется, что слишком умен Леонтьев, что и сам он отравляется терпкостью и язвительностью своего ума». С.Н. Булгаков считает, что Леонтьев вовсе не славянофил, а европеец», и его нельзя понять вне этого духовного, существенного европеизма». Позднее В.В. Зеньковский в работе 1926 г. писал, что «Леонтьев не больно был славянофилом, но даже много писал о бессодержательности племенной связи самой по себе».
Розанов опровергает утилитаризм как силу, которая движет прогресс, устремляя человека к счастью. Розанов находит иную цель, более соответствующую природе человека – «потенциальность», «странное полусуществование, которое есть в мире». К. Леонтьев, по мысли Розанова, построил теорию, которая охватывает форму исторического развития народов.
Теория развития К. Леонтьева поразила Розанова своей истинностью и новизной. Теорию «триединого процесса развития» К. Леонтьева Розанов считал «философско-политическим открытием». К. Леонтьев понял «самое важное в истории», в то время как мы понимаем лишь второстепенности, «истолковываем подробности».
Н.Я. Данилевский, родственный К. Леонтьеву историософскими исканиями, в труде «Россия и Европа» развил теорию культурно-исторических типов, как высшего выражения социального единства, Россию и славянство он считает особым культурно-историческим типом, отрицая «всякую общечеловеческую задачу в истории». Вл. Соловьев не принимал самой сути воззрений Н.Я. Данилевского, «который противоречит сам себе, признавая этнографизм за высшее начало. Этнографизм формы Н.Я. Данилевский отделил от общечеловеческого содержания».
В статье «Поздние фазы славянофильства» (1895) Розанов исследует выдающиеся труды Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева.
Книга Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», при жизни автора почти не имевшая успеха, в 90-х годах вышла пятым изданием, став «настольной» для русского образованного общества.
Ее знает вся размышляющая Россия. Розанов считает эту книгу «как бы скорлупой, которая замкнула в себе нежное и хрупкое содержание, выработанное первыми славянофилами».
Н.Я. Данилевский
Основы доктрины Н.Я. Данилевского связаны с идеями первых славянофилов (И.В. Киреевского, А.С. Хомякова, К.С. Аксакова). Н.Я. Данилевский назвал «замкнутые, своеобразные миры исторического созидания», такие как Китай, семитизм, античный мир, романо-германскую Европу, славянство «культурно-историческими типами». (15) А К.Н. Леонтьев ту же группу исторических явлений назвал «культурно-историческим стилем». По мысли Розанова, Н.Я. Данилевский шел в идее и названии от биологических наук, а К.Н. Леонтьев мир художественных законов и идей распространил на историю.
Его роль в истории славянофильства менее оригинальна, чем у Н.Я. Данилевского, «она также исключительно формальна», но немаловажна. Все живое и мертвое у К.Н. Леонтьева подчинено закону трех фаз. Розанов считает, что главное в этой теории развития «начало грани, предела, обособления», «принцип каждой вещи и показатель ее силы, способности к бытию». Из этой ограниченности, обособленности и разделения всех в природе вещей» и вытекает «критерий добра и зла, благого и гибельного для целой природы и для истории».
Розанов считает, что теория Н.Я. Данилевского – «теория культурных типов» и «теория границ предела» К.Н. Леонтьева «как показатели «жизненного напряжения в целой природе», – это уже философия истории», дающая картину рубежа двух цивилизаций. Розанов ставит Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева в ряд с Маккиавели, Монтескье, Прудоном.
Более сложным и загадочным, чем Н.Я. Данилевский, представляется Розанову К.Н. Леонтьев, не своими идеями, а сам по себе, натурой, судьбой. От Леонтьева «останется незыблемая теория исторического развития».
Всегда были известны некоторые аксиомы и некоторые определения в сфере политики, истории, в воззрениях на смысл нашего XIX в. Но это все общие места. Леонтьев эти аксиомы и определения сцепил и «построил теорему, которая охватывает форму исторического развития народов, раскрывает смысл XIX века» и указывает пути для всех, кто сознает, что спасаться нужно и не знает, как спасаться».
Элементы этой истории были известны, но в целом теория была неизвестна. А она и есть философско-политическое открытие Леонтьева. Леонтьев понял прогресс и дал теорию процесса, но силу, которая движет процесс, он «отвергает, но не опровергает».
«Существо его духа» образуют три элемента: натурализм, эстетика, религиозность.
Но мысли Розанова, чувство эстетическое – связано с его натурой, это чувства – его жизнь, «скудель его печалей, родник всех радостей и начало грани, предела, или, что то же, формы…»
Натурализм его связан с анализом истории и политики, беспощадным приговором русским, которые «прожили много, сотворили духом мало», «у нас все оригинальное и значительное принадлежит Византии, и ничего собственно нашей славянской крови» (ст. К.Л. «Византия и славянство»). Но когда К.Н.Леонтьев пишет о религии, вялость письма и мышления очевидны, нет «искры гения», «пафоса великого публициста». Он покорил себя религии, он «пассивен».
Вл.Соловьев в статье о К.Леонтьеве, написанной для энциклопедического словаря, мировоззрение К.Н.Леонтьева считает «лишенным целостности», но замечательным, прямотою и смелой последовательностью». К.Леонтьев, по его мнению, представляет «необходимый момент в истории русского самосознания».
К. Леонтьев требовал охранения 1) церковного и монашеского христианства византийского типа, 2) «монархической государственности», 3) «красоты жизни в самобытных национальных формах».
Врагом этих дорогих ценностей является для него – «уравнительный буржуазный прогресс, идущий из Европы», вражда к нему становится пафосом его произведений. Согласно своей теории развития в Европе он видит разложение и ждет «нового и положительного от России».
В этом К. Леонтьев близок славянофилам. Но тут же расходится с ними в трех пунктах, на которые указывает В.Соловьев: «современное разложение Европы он считает «простым следствием общего естественного закона», а вовсе не порпока в коренных началах жизни.
Славянофилы считали Россию свободной от этих пороков – К.Н. Леонтьев осмеивает эту точку зрения, согласно которой «правда, истина, цельность, любовь и т.п. – у нас, а на Западе – рационализм, ложь, насильственность, борьба».
На таких «общеморальных различиях» нельзя строить «практические надежды». Подобное К. Леонтьев считает «ребячеством», «пережитым моментом русской мысли». Новая великая будущность России представляется «желательной и возможной», хотя маловероятной. По мысли К.Леонтьева, у нас идет тот же эгалитарный буржуазный процесс, против которого он всегда выступал. Недаром славянофильство К.Леонтьева Вл.Соловьев называл «мечтательным и неясным учением».
Несколько позднее в очерке «Победитель – побежденный» С.Н. Булгаков учение К.Н. Леонтьева об историческом развитии определяет как «крайне грубую и упрощенную схему», «насквозь позитивную». «Культурно-политический идеал» К.Н. Леонтьева, как считал Вл.Соловьев, «был византийский: крепкое государство, сословное и строгое, церковь властная, иерархия смелая, быт национален и разнообразен, обособлен «от Запада».
К. Леонтьев считал «славянство термином без определенного культурного содержания», поскольку славянские народы живут «чужими началами», началами византизма, и европеизма. Особенно славяне австрийские и балканские. Естественно К.Леонтьев против панславизма, против слияния России со славянами, в котором он видит опасность для России.
К. Леонтьев мечтал о восстановлении Восточного царства на византийских началах, обогащенных русской земледельческой общиной. Он верил в истину христианства, в торжество консерватизма и красоты.
Вл.Соловьев считал отсутствие тесной связи между ними результатом противоречивого отношения к западной цивилизации, которую К.Леонтьев сам признавал неизбежным этапом развития. В этом Вл.Соловьев видел суть идей К.Леонтьева в его книге «Восток, Россия и славянство». Н.А.Бердяев в работе о К.Леонтьеве назвал его учение «философией реакционного романтизма».
Мастерски написанную статью Вл. Соловьева о К. Леонтьеве Розанов определил как «прекрасное общее введение в систему его мышления». Розанов ощутил родственность Вл.Соловьева в оценке К.Леонтьева при других расхождениях между ними. Вл.Соловьев в этой статье, написанной для энциклопедии Брокгауза и Эфрона, сближает К.Леонтьева с Ницше в силу презрения русским мыслителем «чистой этики» и защиты «культа самоутверждающейся силы и красоты», которыми предвосхитил многие мысли Ницше.
«Эстетический аморализм» К.Леонтьева стал предметом розановского анализа в его эссе «неузнанный феномен» (1903). Вспоминая о первом знакомстве с Ницше, Розанов не скрывает своего удивления сходством с ним К.Леонтьева. «Слитность» их кажется ему поразительной, «напоминающей комету, распавшуюся на части», одна половина которой проходит по Германии, другая – по России.
Но Розанова поражает разность их судеб. О Ницше шумит Европа, о Константине Леонтьеве Россия молчит.
Он как бы «неморожденный, точно ничего не сказавший даже в своем отечестве». Не оценен ни как писатель, ни как «калибр ума». Сравнение Ницше с Достоевским вызывает сомнение Розанова, который не видит родства «эллиниста Ницше», с автором «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных».
Аналогия Леонтьева и Ницше Розанову видится бесспорной прежде всего в том, что Леонтьев «имел неслыханную дерзость как никто ранее его из христиан», высказаться против главного начала, принесенного Христом на землю, – «против кротости». Я не могу привести здесь полностью точных слов Розанова: «Леонтьев сознательно, гордо, дерзко и богохульно сказал, что он не хочет кротости и что земля не нуждается в ней; «ибо кротость» эта (с оттенком презрения в устах Леонтьева) ведет к духовному мещанству, из этой «любви» и «прощения» вытекает «эгалитарный» процесс, при коем все становятся курицами-либералами, неэстетичными, Плюшкиными; и что этого не надо, и до конца земли не надо, до выворота внутренностей от негодования. Таким образом, Леонтьев был plus Nitzsche que Nitzsche meme».
Аморализм, антихристианство Ницше Розанов считает «краткой идейкой», «литературной вещицей».
«Ницшеанство» Леонтьева было по мысли Розанова, «непосредственным, чудовищным аппетитом», и если бы дать ему волю и сласть «он залил бы Европу огнями, и кровью в чудовищном повороте политики». Этот «Сулейман в куколе», как называет К.Леотьева Розанов «за порогом дома… становится беспощаден».
Розанов называет его «Кромвелем без меча», «диктатором без диктатуры». Но достоинство его Розанов оценивает не по судьбе, а «по залогам души» как чрезмерным, удивительным, называя его «великим мужем».
«Ни звуки при нем о нем; карканьем ворон он встречал и провожал», «человек с талантами необыкновенными», «богоборец», он – «феномен, а не сила». Но… Розанову очевидно – никакие идеи Леонтьева «не привьются».
Опираясь на эту «единственную по своей меткости характеристику В.В.Розанова, С.Н.Булгаков в более позднем очерке «Победитель – побежденный» писал о языческой чувственности Леонтьева, влюбленного в мир форм, «безотносительно к их моральной ценности», т.е. то, что и называют обычно у Леонтьева «эстетическим аморализмом».
С. Булгаков считал, что Леонтьев не только увидел признаки тления на лице Европы, но и сам есть «живой симптом надвинувшейся духовной катастрофы», ее «раннее знамение».
Сергей Николаевич Булгаков
Славянофильство» Леонтьева С. Булгаков считает только «личиной». Его охранительные идеи – «о гонении» Европы, о спасении России от зла европеизма, о прогрессе путем реакции, о «подогревании» старого и «подмораживании» нового» – теперь уже не могут обмануть никого; в славянофильстве он ценил только Н.Я.Данилевского за его биологизм. С.Булгаков называет К.Леонтьева человеком «другой эпохи», другого мироощущения, который смотрит на жизнь уже «с того берега», «с нашего берега». Его нельзя понять вне духовного европеизма», «Булгаков называет Леонтьева ранним выразителем «духовного процесса, всей новоевропейской культуры», как и его младшего собрата Фр.Ницше».
Для Леонтьева как эстета различие между добром и злом поглощается противоположностью «красоты и безобразия». В отличие от русских публицистов с «русской болезнью совести, мотивами жалости и покаяния, морализмом» Леонтьев единственный становится «по ту сторону человеческого добра и зла». В своем эстетизме он оказывается «этическим уродом».
Его вражда к Европе опирается на мотивы эстетические.
Булгаков цитирует Леонтьева: «Не ужасно ли, не обидно ли думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны… апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели… для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовали… на развалинах всего этого прошлого величия».
Эстетизм Леонтьева Булгаков считает выражением «безбожного гуманизма», поскольку «с наибольшей энергией подчеркиваются черты «белокурого зверя», красота силы, страстей, жестокости». Леонтьева и Ницше Булгаков называет «стоящими над историческим обрывом». Жизненный кризис, случившийся с Леонтьевым на 41 году жизни, Булгаков связывает с болезнью и страхом смерти, вызвавшими его мистический испуг, «толкнувшие его к религии, к тайному постригу в монахи.
Он ковал свою религиозную личность, нещадно ее ломая во имя религиозной идеи». Он не принимал «обезбоженную», опошлившуюся культуру. «Он ощутил себя выброшенным из культуры», хотя всеми своими устремлениями принадлежит к «историческому руслу, по которому текли Гоголь и Толстой, Достоевский и Вл. Соловьев».
«Благородный и истинно великий, он нес свои идеи как тягость, как болезнь». Так заканчивал свой портрет К. Леонтьева Розанов в статье «Поздние фазы славянофильства».
Н.А. Бердяев ссылался в «Русской идее» на Розанова, возмущавшегося тем, что «человек превращен в средство исторического процесса», но не цель его («Легенда о великом Инквизиторе Ф.М.Достоевского»). Только в религии Розанов видел значение человеческой личности. Для Леонтьева, «ренессансного человека», по мысли Н. Бердяева, он проповедовал ценность красоты, «цветущей культуры, государственного могущества» в противоположность морали, основанной на «сострадании к человеку». По мысли Н.А. Бердяева, Леонтьев, не будучи жестоким человеком, «проповедовал жестокость во имя своих высших ценностей, как Ницше».
Константин Леонтьев: «Мир идет к уродливому упростительному смешению».
«Одиноким мечтателем», стоящим в стороне от русской идеи, называет Н. Бердяев Леонтьева, чуждого «братству людей и русского искания всеобщего спасения», хотя он и хотел особенных путей для России. Бердяев высоко оценивает леонтьевское предсказание декаданса культуры, сделанное раньше Ницше и Шпенглера.
Интересно сравнивает идею Леонтьева о подмораживании России с деятельностью большевиков наш современник Н.А. Струве в интервью писателю В. Репину в 1998 г. в Париже. Он говорит, что главной задачей большевизма было «выхолащивание из России ее нутра». И хотя не удалось это сделать до конца, но процесс задержки ее развития, «уничтожение лучших представителей всех классов России». «И в этом смысле коммунизм волей – неволей подморозил Россию, сделал то, о чем так мечтал Леонтьев, боявшийся единообразия, всеобщего смешения».
Леонтьеву хотелось, «чтобы Россию подморозили сочной, яркой, отличающейся от всех своей особой статью, начиная с бород, кафтанов и кончая православием».
Большевики же, по Н.А.Струве, подморозили Россию полностью обескровленную, обесцвеченную». Будучи известным в русском обществе как «философ реакции», Леонтьев только в 20-е годы в основном в литературе зарубежья начинает привлекать к себе повышенное внимание в силу значимости его идей.
