Рудольф Нуреев Город на холмах
Сергей Синенко
Глава вторая
Город на холмах
1.
Кажется, тот мир, в котором мы живем сегодня, существовал всегда, но, между тем, иными были шторы на окнах, одежда, выражения лиц, взгляды встречных прохожих, даже движения, которыми прикуривают папиросу. Небо еще не было так подсвечено городом, и вечерами над чердаками и трубами зажигались звезды. Зимой по льду Белой в город забегали лоси. Теленочки у них были рыжие, как у коровы.
Серые стеганки, поднятые воротники, торопливые шаги, тихие голоса. Снег валит крупно и густо, как на старой новогодней открытке. Среди сугробов проложены узкие дорожки – словно лесные тропинки. Бревенчатый барак, где живут Нуреевы, покрыт снежной корочкой; на белых стенах темными квадратами выделяются квартиры. Руди, девочки часто простужаются – не хватает тепла.
Разида приносит с чердака огромную связку книг, но они плохо горят, дают много пепла. К тому же, с ними сложно расставаться. Несколько особенно интересных страниц можно вырвать, оставить на память. Отлично горят стулья и столы, деревянные кровати, платяные шкафы и комоды.
В длинном сумеречном коридоре пахнет керосином и мышами.
В самом его конце стоит огромный буфет. Он упирается в потолок своими шишечками в виде виноградных листьев, почти весь его фасад украшен резьбой – на дверцах вырезаны объемные натюрморты, изображающие битую дичь, жареных поросят и роскошные фрукты на блюде, нижние ящики украшают смеющиеся девушки, собирающие виноград, и картины трапезы воинов, сидящих у костра. Этот огромный буфет выглядит как алтарь, храм чревоугодия.
Старость – его единственный недостаток, щели с боков так широки, что в них целиком проходит детская ладошка. Стронуть с места его давно уже нельзя, он может развалиться на части. Его понемножку разбирают на дрова.
В каждом доме свои кварталы и улицы – коридоры-шоссе, комнаты-площади, печи-алтари. Дверь справа от пожарного ящика открывается на крутую лестницу, лишенную окон и вообще освещенья. На ней даже днем темно, как в заброшенной шахте, поэтому те, кто поднимаются по ступеням, обычно покашливают или насвистывают, что-бы не налететь на встречного, а может быть для того, чтобы подбодрить самих себя – мало ли кто в темноте затаился?!
Вокруг много говорят о зверских грабежах на ночных улицах, когда с жертвы снимают все, вплоть до исподнего, о бандитах-«попрыгунчиках», которые выскакивают из-за сугробов на пружинах, о «живых покойниках» со Старо-Ивановского кладбища. Но дверь в их бараке почти никто не запирает, не видит смысла, потому что в двух кварталах от дома перед Гостиным двором сидят старьевщики с огромными тяжелыми связками ключей, которые, если им показать образец, тут же вынимают нужный ключ. Надежней всего считаются дверные засовы и крюки, а когда хозяин квартиры уходит, он навешивает на дверь несколько замысловатых амбарных замков.
Иногда в дверь робко, неуверенно стучат и женский или детский голос говорит: «Подайте, Христа ради, корочку или копеечку».
Порой в тишину квартиры врывается торопливый град ударов, в дверь барабанят сразу две или три руки, при этом на лестнице стоит шарканье, слышатся гортанные цыганские голоса и плач ребенка. Они очень настырны, – «если нет молока или хлебца, то пустите хоть ребеночка перепеленать». Их табор стоит под Лагерной горой. Они жгут костры, лудят и паяют кастрюли, а их дети скачут вокруг полыхающего огня в грязных изодранных рубахах и взрослых пиджаках с закатанными рукавами. Несмотря на рассказы о том, что цыгане похищают детей, их не очень боятся.
Порою, будто принесенные издалека ветром, в утренней тишине двора возникают негромкие звуки гитары и мандолины. Одинокий тоскующий женский голос заполняет все вокруг: «Мы сегодня расстались с тобою без ненужных рыданий и слез. Это лето внезапной грозою над моей головой пронеслось…»; или душещипательное: «Девушку, с глазами дикой серны, полюбил суровый капитан…». Посреди двора стоят уличные музыканты, весь вид которых – небрежно накрашенный рот девочки-певицы, огромные перстни на желтых пальцах старого гитариста, переброшенный через плечо полосатый шарф музыканта, держащего в руках мандолину, – напоминает о далеком довоенном, а, может быть, и еще более далеком прошлом.
Музыкантам скупо подают. В заключение они играют непременное «Прощание славянки» и скрываются в подворотне. Двор опять безлюден.
2.
В самом начале улицы – холмы, спуск к реке. Сюда Руди ходит с сестрами кататься на санках. Некоторые летят вниз по склону на каталках из толстого металлического прута в виде согнутой поперек буквы «п», на деревянных плетеных или с железными полозьями санках, на огромных санях, на «ледянках». Во дворах заливают площадки водой и катаются на коньках – «снегурках», «ласточках» и «дутышах».
Женщины носят воду по городу на коромыслах и по пути, часто, особенно при переходе через перекрестки, ее расплескивают.
С холодами грузовые машины на поворотах заносит, они крутятся на льду, как игрушечные волчки. Один из аттракционов заканчивается печально – автобус с пассажирами, спускающийся по улице Трактовой вниз, теряет управление и, проломив деревянный забор, падает в овраг рядом с железной дорогой.
Ориентиром времени служат заводские гудки. По ним сверяют часы, боятся опоздать на работу – за это судят. Отсутствие транспорта и расстояние в десять-двадцать километров до работы в оправдание не принимаются, поэтому многие ночуют прямо у станка. Боязнь опоздать на работу – это одна из постоянных тем детских разговоров. Дети очень рано взрослеют и мыслят категориями взрослых.
Сосед по бараку, шестнадцатилетний мальчишка, опаздывает на завод на двадцать минут. За мелкие нарушения обычно ругает начальник цеха, но тут дело рассматривается, как говорили тогда, «по указу».
Ему дают «шесть по двадцать пять», что означает – шесть месяцев подряд из его зарплаты будут высчитывать четвертую часть. Кроме того, и это особенно чувствительно, ежедневную норму хлеба сокращают на двести грамм.
Наказание действует. Перевыполнив норму, он дважды попадает на почетную «Красную доску», его обычную хлебную норму восстанавливают.
Каждый по-своему борется, чтобы выжить, чтобы сохранить свой человеческий облик.
Композитор Дмитрий Шостакович, выстрадав свою знаменитую Седьмую симфонию в блокадном Ленинграде, в декабре сорок второго года готовит ее вариант для духового оркестра, и он звучит на творческих вечерах Шостаковича в Белебее и Уфе.
Четырнадцатилетняя девочка из черниковского поселка Моторное, чтобы сделать подарок своей матери на день рожденья, несколько месяцев подряд за завтраком прячет свою долю сахара. В день рожденья матери она кладет на стол кулек, в котором лежат триста грамм сахара.
В жизни становится много мистики, много странного.
Соседка, школьный библиотекарь, рассказывает, что накануне седьмого ноября она отправляется на собрание школьных учителей в пединституте делать политинформацию. Около четырех часов дня, проходя по Торговой площади, она вдруг чувствует как бы удар сверху по телу, а затем дрожь и слабость.
Идти дальше уже не может. Она возвращается домой, звонит в институт и объясняет, что заболела. Причину этого, испытанного ею, малообъяснимого чувства удара, когда на мгновение показалось, что даже сердце остановилось, она узнает в конце года, когда на мужа приходит запоздалая похоронка. В ней указана дата смерти – шестое ноября.
Еще воспоминание. Сосед отправляется в Молотовский райвоенкомат и просит зачислить его в команду для поступления непременно в летное училище. А поводом для этого служит гадание: тень пепла скомканной и сожженной на блюдечке бумаги, отброшенная на стенку затемненной комнаты, при любом повороте блюдца упорно вырисовывала кабину с пропеллером. В конце концов, пройдя курс подготовки в Уфимском аэроклубе и в учебном летном полку, он становится морским летчиком-штурманом…
«Детство мое прошло в голоде, в знакомстве со смертью, – вспоминал Рудольф Нуреев годы спустя. – Каждая семья вокруг нас оплакивала либо сына, либо брата или мужа, погибших на войне. Я не знал других ценностей. Понадобились годы, чтобы уравновесить тяжелые впечатления ужаса, дать правильную перспективу будущей жизни».
3.
Город читали по человеческим следам, по названиям улиц и слободок. Еще остается поэзия имен: Казачья дорога, Сенная площадь, овраг Ключ, Черкалихина слобода, Архимандритское озеро. Старожилы по-прежнему называют улицу Зенцова – Вавиловской, Свердлова – Малой Казанской, Карла Маркса – Александровской, Революционную – Богородской, Первомайскую площадь – Троицкой.
Городские улицы опустели. Запертые ворота заметены снежком. Белые дровяные дымы стоят над печными трубами.
Шагают по улице строем солдаты пехотного полка, идут мимо слепых окон – некому на них поглядеть; кто не на фронте, тот двенадцать часов работает для фронта. Пройдут, и опять на улице снег, тишина. В легком тумане стоят деревья с обрубленными еще весной сучьями.
Полки и прилавки магазинов пустуют, но время от времени у входа выстраивается длинная очередь, в которую Фарида или одна из дочерей становится в надежде какие-то карточки отоварить. За хлебом очереди, на руках пишут номера, доходящие до тысячи. Для верности, чтобы не потеряться, или, как говорят, «не заиграть очередь», впереди стоящих, которые почти все в телогрейках, помечают мелом – цифрами и символами, а те, кто сзади, пишут что-то на твоей спине.
Большой, веселый, шумный базар перед Гостиным двором превратился в грязную барахолку, где ни во что не ставятся деньги и где главное значение приобрели простые в мирное время вещи – хлеб, мука, соль, мыло, спички, нитки, гвозди. В эти годы многие не только деревенские, но и городские жители носили лапти, известные как «одиннадцатые номера» – их можно было всегда купить на базаре рядом с Гостиным двором. Стаканы делают из пустых бутылок, обрезая их стеклорезом и обтачивая острые края на шлифовальном кругу. На базаре нитки продают на аршин. Кулек с морковкой несут на день рожденья так, как раньше несли букет цветов.
Радиоприемник, купленный еще во Владивостоке, главное богатство их семьи, как сказано – «во избежание дезинформации населения со стороны противника», сдан на хранение в подвальный этаж главпочтамта, за него выдана расписка с печатью.
Почти все, что было в семье, уже давно обменяно на продукты. Вся одежда отца, его ремни, фуражка, ботинки.
Лилия шутит: «Папочкин серый костюм оказался довольно вкусным».
Роза продолжает: «Этот ремень такой сладкий, не правда ли?»
Разида возвращается с базара, горько усмехается: «Все, ни одной пластинки дома не осталось, все фокстроты на картошку променяла!»
За рубашку Фариде удалось выручить немного серой муки, из которой почти две недели пекла блины. Суп-затируху она готовит уже из остатков теста, протирая его меж ладошек, а потом бросая комочки вместе с картошкой и солью в кипящую воду. С лета запасена крапива и лебеда, ее добавляют в лепешки из овсяных отрубей и полбы.
Когда Фарида совершает свои утомительные походы в поисках хоть какой-то еды, дети заползают в постель, пытаясь вместе согреться и уснуть. Если становится совсем невмоготу, сестры выбирают из помойного ведра брошенную туда картофельную кожуру (какой же тонкой она была в войну!), моют ее, а затем тушат на воде.
Счастливые дни наступают осенью, когда в пригородах собирают дыни, арбузы и огромные тыквы, запеченные сладкие ломтики которой едят как лакомство. Самый желанный для детей подарок – полосатая конфета из вареного сахара. Однажды Фарида принесла домой шарики размером с мелкую картошку из смеси сахарного сиропа с маковым зерном, – их продают всего один раз в году во время осенней ярмарки. А два раза за войну семья Нуреевых получает американскую помощь, три банки: с тушенкой, с «маргусалином» и с желтым яичным порошком.
В городе много конных милиционеров. Чувства к ним противоречивы.
Всадниками, скачущими галопом по мостовой, Фарида восхищается, но когда один из них останавливается у твоей калитки, виновата ты или нет, – все внутри замирает. Участковый часто обходит дома, без стука открывает двери, проверяет домовую книгу, строго спрашивает, не проживает ли кто посторонний. Он следит за порядком, за чистотой, увидев помойку за изгородью, сразу же ищет, кому выписать трехсотрублевый штраф.
Жителям Аксаковской улицы приходится особенно туго: они обязаны ежедневно очищать от снега находящийся рядом тротуар. Снег запрещено выталкивать на проезжую часть, его убирают в собственные дворы, воздвигая огромные снежные горы.
Милиционер время от времени появляется во дворе, чтобы определить на ночлег рабочих, завербованных в трудармию из сельских районов, – они ожидают специальных поездов, чтобы ехать на торфяные разработки, на шахты или лесоповал. Участковый может уплотнить владельца любой квартиры.
Два раза в месяц Фарида водит детей в банное капище на углу Зенцова и Красноармейской или в баню Вахмянина на Чернышевского – дальше, но считается, что там чище.
Длинный одноэтажный дом с ржавой пятнистой крышей, окна парилки заложены полупрозрачным стеклянным кирпичом, из форточек вылетает белый дымок. В очереди народ незло толкается, обсуждает положение на фронтах, цены на рынке. Слышны легкие матерки. Только в часы сводок Информбюро все затихает, из звуков – лишь жужжание какого-то приблудного, живущего в банной сырости комара. Во время войны в банной раздевалке забирали и бельишко, и пальто с шапкой для дезинфекции – без полной прочистки никого из бани не выпускали.
Вместе с матерью и сестрами Руди моется в женском отделении. Раздевшись в предбаннике, он проходит в огромный зал и старается устроиться где-нибудь у стенки, а лучше в углу.
Пахнет в бане так же, как на кухне, когда в тазу кипятят грязное белье. Откуда-то сбоку бьет струя свистящего обжигающего воздуха, и зал постепенно заволакивают клубы пара. Руди старается ни на кого не смотреть. Ждет, когда повзрослеет и станет ходить не в женское отделение, а в мужское, как все мальчики…
