31 (19) мая 1862 г. в Уфе родился Михаил Васильевич Нестеров. Публикую свой очерк о нем.

Сергей Синенко

Художник Михаил Нестеров

1

Уфа с утра тихая, в еще неизъезженном снегу, только галки кричат на крестах церквей да поскрипывает колодезный ворот у каретника – поят лошадей. Белые хлопья покрыли черный, всеми к осени забытый и оставленный сад, забытые и оставленные на веранде игрушки из сосновых чурок и маленькую тележку, в которую летом впрягали собаку Гайду.

С первым снегом не только на улице, но и в прохладном с утра купеческом доме Нестеровых все меняется, все получает новый вкус, запах и смысл. С новым выражением лица в комнату входит кучер, крещеный татарин Алексей.

– Снег на сонных пал, зима суровой будет, – сообщает он мрачно.

Это означает, что снег выпал в ночные часы, когда все еще спали.

Еще затемно, не попивши чаю, Алексей стал возиться в каретнике, передвигая экипажи: коляски, тарантасы, плетенку он задвинул в дальние углы, а ближе к воротам поставил отцовские желтые сани, маленькие детские санки и большие дышловые сани с крытым верхом и медвежьей полостью. Скоро, скоро установится санный путь.

– Чем же зима может быть тяжела? – возражает Мария Михайловна робко.

Она боится примет, хочет верить только добрым из них, но здесь загвоздка: обычно большой снег в Уфе выпадает в самом начале ноября, окончательно же ложится в конце месяца, а тут – в середине октября, в нарушение правил.

– Пожаров много будет, – говорит Алексей неохотно. – Сказывают, монах какой-то ходит и трется спиной об заборы, а они после – горят.

Действительно, был какой-то монах. Все вспоминали 1870–1871 годы, Франко-прусскую войну, тревожную зиму. В городе было много пожаров, по ночам не спали, караулили посменно. На небе сходились и расходились огненные столбы. Новости в газетах тревожили. Потом пришло известие о несчастной для французов битве при Седане, во «Всемирной иллюстрации» появились картинки, изображающие эту битву. Все дети знали имена Бисмарка, Мольтке, маршала Мак-Магона, Шанзи и несчастного Базена, позднее услышали, что Наполеон взят в плен, а затем война кончилась. Начались же события все с того же – Алексей накаркал.

У Алексея руки сильно обожжены. Всем известно, в молодости помогал тушить стог. Тушили, говорил, водой, а надо было молоком от черной коровы, потому что стог загорелся от молнии.

– Этот вздор мы слышали и год назад, – возражала Мария Михайловна, тревожась и бледнея, чувствуя, что Алексей чего-то недоговаривает.

Алексей жил у Нестеровых много лет, его знал чуть ли не весь город. Знали «нестеровскую Бурку», «нестеровскую Пестряньку» и «нестеровскую Серафиму», а «нестеровский Алексей» знал много разного о приметах и снах, слуги перед ним робели, и не только слуги.

Вид на Троицкую церковь (Смоленский собор) и Старую Уфу. Фото 1867 г.

Ближе к обеду еще больше холодало, рано зажигали огни. Часа в три мать надевала атласный салоп с собольим воротником и хвостом на груди, поверх него «индейскую» дорогую шаль и приказывала запрячь лошадей. Забрав детей, отправлялась прокатиться по Казанской и кругом Троицкой площади.

Вся Уфа по первоснежью выезжала на Казанскую, самую большую улицу города, широкую, удобную для катания в три ряда. Медленно ступали широкогрудые, крупные, с длинными хвостами и гривами вороные кони пристяжкой.

В больших ковровых санях катались супруги Кобяковы, староверы из Нижегородской слободы. Он – в лисьей шубе и камчатских бобрах, она – в богатом салопе с большим воротником из чернобурки, сидя для удобства друг к дружке спинами, двуглавым орлом. Нечасто выезжали они размяться, поэтому степенно катались по Казанской, покуда не станут деревенеть ноги.

На четырехместных санях, обитых малиновым бархатом, на старых гнедых конях выезжала с детьми Вера Трифоновна Попова, которая была еще дородней, чем Кобячиха, а может, и побогаче. Поповы в Уфе владели огромной усадьбой почти в квартал с двухэтажными домами, амбарами, складами для товаров и конюшнями, в Северной слободе стоял их пивоваренный заводик, а в окрестностях Уфы – Алексеевский винокуренный завод. Тесть Веры Трифоновны трижды избирался уфимским городским главой, все его знали. Поэтому здесь, на катанье, она отвечала на поклоны не спеша, редко кому сама первой кланялась.

Среди степенных ездоков найдутся и свои лихачи. Сломя голову, обгоняя чужие сани, звеня бубенцами, мчались вниз по Казанской тройки на бешеных иноходцах, молодые в розвальнях выкрикивали песни, смеялись. Обратно ехали шагом, нужно ж дать коням передышку…

Вечером рядом с каретником Алексей строил для детей небольшую горку, поливал ее водой, поправлял прошлогодние салазки, делал вместе с детьми снежную бабу – нос морковкой. Первый лед на поверку оказывался крепким, с прочными краями. Следующий год Алексей объявлял крепким и прочным, а снег, напавший на сонных, оказывался всего лишь к долгой и снежной зиме – ничего более. Все веселели.

Кабинет отца (одна из ранних работ М.В. Нестерова)

2

Дед Михаила Нестерова, Иван Андреевич, происходил из крестьян Новгородской губернии, переселившихся из Новгорода на Урал при Екатерине II. После выхода в вольные дед сначала учился в духовной семинарии, потом успешно торговал, записался в купеческую гильдию, имел звание «степенного гражданина», избирался уфимским городским головой несколько лет подряд.

По семейным преданиям, на этой должности он проявил себя столь деятельным администратором, что граф Перовский, оренбургский генерал-губернатор, посетив Уфу и изумившись образцовому порядку, воскликнул, обращаясь к деду: «Тебе, Нестеров, надо быть головой не в Уфе, а в Москве!»

Несмотря на любовь к порядку и учету, ни дед, ни один из его сыновей в купеческой семье Нестеровых купцами по призванию не были. Больше всего дед любил организовывать большие компании, принимать гостей, устраивать вместе с детьми домашние спектакли. Семейной реликвией являлась напечатанная на белом атласе афиша домашнего спектакля «Ревизор». В главном зале висел портрет деда в мундире с шитым воротником и двумя золотыми медалями, отчего он больше походил на отставного генерала.

Сыновья его были одарены разнообразно.

Младший, Константин Иванович, врач-самоучка, удачно лечил травами и мазями, изготовленными на кухне собственноручно по старинным лечебникам и латинским книгам.

Старший, Александр Иванович, любил читать и не любил торговли («каждый раз, торгуясь, продаешь душу»), хорошо играл на скрипке, сам сочинял музыку («композиторствую помаленьку»), пробовал выступать на театральной сцене, предпочитая трагические роли. И в жизни ему выпала судьба довольно трагическая.

Дело было так. После беспорядков на одном из уральских заводов группу рабочих заключили в уфимскую тюрьму, а те написали прошение государю и передали его на волю. Каким-то образом письмо оказалось в руках Александра Ивановича Нестерова. Тот посчитал прямой своей обязанностью доставить его адресату. Сначала по торговым делам он направился на Нижегородскую ярмарку, а затем, преисполненный нравственных идей, в Петербург. Нашлись советчики, которые рекомендовали передать бумагу на высочайшее имя через наследника Александра Николаевича, будущего императора Александра II.

Времена были тогда простые. О бомбистах еще не слышали, поэтому царская семья от других людей себя не отгораживала. В Летнем саду, где наследник престола имел обыкновение совершать моцион, Александр Нестеров приблизился к высочайшей особе и, почтеннейше опустившись на колено, подал челобитную. Наследник благосклонно выслушал, обнадежил. Бумага в тот же день была представлена императору Николаю Павловичу. Тот взглянул на дело по-своему. Ночью на постоялом дворе Александра Нестерова тайно арестовали, заключили в тюрьму, а в скором времени отправили в ссылку.

В Уфу из ссылки Александр Иванович вернулся седым, больным. Большие странности отмечались в словах и поступках. Внешне он походил на художника Николая Ге – те же худые руки и отрывистые движения, те же впалые щеки и длинные, до плеч, прямые волосы, даже пальто было точь-в-точь как у Ге.

Героем и кумиром его являлся революционер Гарибальди, личными врагами – Бисмарк и папа Пий IX. Дядя, как прежде, сочинял музыку, играл на скрипке, но делал это не в доме, а в большом нестеровском саду, разгуливая по дальним тропинкам. Зимой чуть не каждый день он парился в бане по освоенной в сибирских краях методе: выбегая на мороз, с криком окунаясь в сугроб – и снова в баню. Умер Александр Иванович, когда ему было уже за семьдесят, был похоронен на Ивановском кладбище в конце Бекетовской улицы.

Одна из теток будущего художника, Елизавета Ивановна, прилично рисовала акварелью, учила детей умению подбирать и мешать краски, делать зарисовки сангиной и жженой костью. Михаил Нестеров говорил, что эти первые простые уроки оставили в нем несомненный след.

Дед со стороны матери Михаил Михайлович Ростовцев также был купеческого сословия. Ростовцевы переселились в Уфимскую губернию из Ельца, где торговали зерном. Родственники по этой линии – тоже все больше купеческого склада. Младшей дочерью Михаила Михайловича и была мать Михаила Нестерова Мария Михайловна.

Дом купцов второй гильдии Нестеровых выходил крыльцом на Лазаретную улицу, которую позже стали называть Центральной. Вошедши в дом с парадного крыльца, гость сначала попадал в большую переднюю с двумя тяжелыми дубовыми дверьми. Одна из них вела в зал, другая – в кабинет отца, в столовую, в комнаты матери и в детскую. Окна большого зала выходили на Верхнеторговую площадь, в дальнем углу высилась до потолка печь, украшенная изразцами.

Нестеровская усадьба тянулась на целый квартал в сторону Губернаторской улицы. Во двор выходило высокое крыльцо с резными колоннами, напротив стояли каретник, амбар и сарай для телег и саней. В глубине сада белел просторный флигель с тремя большими окнами и огромным залом, где Михаилом Нестеровым впоследствии была устроена художественная мастерская.

Портрет старика. Уфа, 1878 г.

3

До двух лет это было хилое, немощное создание. Его все не удавалось поднять на ноги, хотя родные испробовали для этого почти все народные средства – поили травами, клали в теплую печь, заговаривали, даже «для закалки» выставляли на мороз.

В одну из ночей ребенок затих. Поднесли зеркальце ко рту, оно не замутилось. Мальчика обрядили, положили под домашним киотом, а на грудь – маленький образок с изображением Тихона Задонского.

Женщины молились, мужчины же поехали на Старо-Ивановское кладбище подыскивать место под могилку. Выбрали на почетной алее рядом с могилой дедушки Ивана Андреевича, уфимского градоначальника.

Беда одна не ходит: в дом горюющих Нестеровых пришли родственники, у которых только что скончался младенец. Значит, понадобится еще одна могила. Пока решали, кому из внуков лежать ближе к дедушке, маленький Миша, лежащий под образами, задышал, потянулся. Первой это заметила мать, бросилась обнимать ребенка. С этого дня он пошел на поправку. Помнить себя он начал лет с трех-четырех.

…У каждого человека на самом дне воспоминаний, как золотой песок после промывки, лежат какие-то картинки. Яркие, любимые. Снизу они подсвечивают и окрашивают жизнь. Вот несколько таких картинок. Нестеровских.

Первый день Пасхи. Политая дождем булыжная мостовая похожа на озеро, покрытое рябью. Дивная весенняя погода.

От ворот дома Нестеровых на Лазаретной через весь двор к самому саду под горку потоком текут ручьи. По воде, подпрыгивая, вертясь, несутся щепочки – корабли и флотилии путешественников по горной реке.

Время послеобеденное. Дом дремлет в праздничной истоме. Все отдыхают, визиты окончены. Над Мишей Нестеровым нет глаза. Разряженный в голубую шелковую рубаху с серебряными пуговицами, в бархатных шароварах и в бронзовых с желтыми отворотами сапожках, приглаженный, праздничный, ведет он себя степенно.

Но вот во двор входит Николашка, оглядывается и предлагает пройти по доске через ручей от крыльца к каретникам. Это кажется невозможным, но Николашка проходит не покачнувшись. Пример облегчает дело, и Миша, едва дыша, пробирается по доске. Все получается. Теперь нужно обратно к крыльцу. Идет, но внимание чем-то отвлеклось, и он уже летит во всем праздничном наряде в грязь. Отчаянный крик его слышит мать, тащит в комнаты. Там, раздетый, он уложен в постель и закрыт под замок.

Верхнеторговая площадь в Уфе

Еще картинка. Тоже праздничная.

Задолго до Пасхи на площадь возят бревна, сваливают их поближе к Софьиным аллейкам, строят балаганы, качели. К первому дню Пасхи все готово. Всюду – шум, гам, играет музыка. Кажется, что солнце светит особенно ярко. В воздухе разносится радостный пасхальный звон.

Празднично разряженный народ толпится вокруг качелей. Все веселятся, радуются. Пьяных еще не видно, – они появятся к вечеру, когда все наслаждения дня – балаганы, качели – будут пережиты, когда горожане побывают друг у друга, попьют чайку, отведают пасхальных яств. Вот тогда-то и пойдет народ с песнями, с гармоникой…

Еще. Отец приехал с товаром из Нижнего Новгорода.

Все собрались за столом. Слушают рассказы о Нижнем, о Москве. В отворенные ворота въезжают подводы, на них ящики с товаром. У большого амбара товар откупоривают, сверяют по книгам. От ящиков с игрушками пахнет свежим деревом, соломой, лаком. Игрушки есть и самые дешевые, и дорогие заграничные «с заводом». Вынимают уточек, потом идут гусары, монахи, лошадки. Обезьянку завели для проверки, она катается по полу, кивает головой, бьет в барабан и… вновь отправляется в ящик. Все это богатство – на продажу, в магазин, не для игры.

Еще картинка.

Зимой город тих и сед от снега. Летом он сереет от пыли, наполняется грохотом ломовых. Автомобилей в городе нет, дождевая вода прозрачна, воздух чист. На Ильинской и Казанской электрический зайчик на высоких столбах прыгает в фиолетовом шаре. На Александровской или Богородской фонари светят голубым холодным пламенем. На окраинах от фонаря до фонаря – полверсты, а где есть – керосиновые, тусклые с серой копотью на стеклах, с красно-желтым огоньком внутри.

Гостиные ряды на Верхнеторговой площади

В феврале в городе ярмарка. После Всероссийской Нижегородской идут по очереди местные – Ирбитская, Мензелинская и, наконец, Уфимская. К этому времени ярмарочные ряды обновляют. Деревянные лавки, стоящие заколоченными почти целый год, оживают месяца на полтора-два.

Купцы на это время перебираются в ряды, которые из-за боязни пожара не отапливаются. Поэтому сидят за прилавками в тяжелых енотовых шубах, подпоясанные для тепла кушаками, ходят то и дело греться в трактир.

В морозные дни в помещениях так настывает, что чернила обращаются в черный лед, и, чтобы выписать счет покупателю, нужно подцепить на перо кусочек льда и подышать на него, чтобы он превратился в каплю. Лавки запирают в ранние сумерки – не то чтобы лампу, даже спичку зажечь в лавке запрещено.

В первый же ярмарочный день Миша вместе с матерью отправляется в Гостиные ряды «на новоселье». Проходят мимо ряда балагана, где, несмотря на мороз, лицедействуют Дед, Зрилкин и знаменитый Петрушка. В книжных рядах – лубочные картинки «Как мыши кота хоронили» и «Еруслан Лазаревич», на прилавке навалены книжки «Фома дровосек» и «Барон Мюнхгаузен».

Мимо лавок – толпы гуляющих. Медленно плывут нарядные купчихи или их дочки, румяные, счастливые, с галантными кавалерами. В воздухе сотни звуков – мальчики свистят в свистульки, в трубы, слышны нежные звуки баульчиков, шарманщики крутят ручки.

Нагулявшиеся, насмотревшиеся досыта, возвращаются домой. Долго еще перебирает он в памяти впечатления счастливого дня, пока глаза не станут слипаться…

В нестеровских воспоминаниях возникает старинная Уфа. Уфа зимних ярмарочных базаров Гостиного ряда, куда мороженых свиней везли на санях тушами, как бревна, где на улице стояли дубовые кадки моченых яблок, грибов и огурцов в рассоле, где на площади перед домом Паршина кружились карусели и играли одновременно по три шарманщика. Где в Татьянин день официанты «Метрополя» заранее снимали со столов скатерти, прятали посуду, посыпали пол опилками, зная, что купцы и «старые студенты» будут безобразить, петь песни, пить водку, запивать пивом и рыгать этой смесью по углам; что полезут на эстраду к цыганкам угощать шампанским и подпевать со слезою в голосе: «Эх, раз… еще раз…» А те, кто уцелеет до утра, – в извозчий трактир на Нижнеторговой площади пить огуречный рассол и целоваться с извозчиками для сближения с народом.

Уфа Оренбургской переправы с многоэтажной каменной мельницей-крупянкой, с кирпичными амбарами, где заперты кипы сукна, мануфактуры, хлопка; а в задней конторе икона древнего письма с греческой кипарисовой лампадой. В сводчатом трактире с канарейками, половыми в белых рубахах за двенадцатой чашкой чая с сахаром вприкуску совершались сделки по лесу на Сакмаре и Лемезе, железу с авзянских заводов, соли с табынского края.

Уфа старого толчка, где тут же птичий и собачий рынки, развал книг без обложек и с потерянными страницами, пейзажей «как у Айвазовского» уфимских художников Мешалкина и Лезенкова, где есть почти все – от швейной машинки «Зингер» до рваных портянок или воровского набора для касс. Сюда городские мещане ходили потолкаться промеж народа, послушать новости, позубоскалить с бойким продавцом, перемигнуться с красоткой в марийском платочке, порыться на развале – авось что-нибудь и попадется; задарма повеселиться: у купца карманник вынул часы, – поглядеть, как обстоятельно, неспешно бьют карманника; как обезьяна в лотерею вытаскивает билетики, цена – двугривенный, а выигрыш – самовар; как монашки собирают на построение божьего храма; как цыганки гадают на картах, а русские мужики, нарядившиеся цыганами, одевши широкие шляпы, водят медведя; как ребятишки запускают в небо разноцветные пузыри. Шумно, тесно, пестро…

Уфа непролазных окраин Золотухинской слободы, где ломовые лошади тонули по брюхо в грязи, где метались на цепях дикие псы, охраняя сады и огороды, где в пекарне у Сутолоцкого моста для золотарей пекли особые калачи «с ручкой», чтобы, когда едят, не поганить хлеб провонявшими до костей руками. Где у Каменной переправы все еще обитали старухи, гадавшие на пепле от Евангелия, изготовлявшие девкам любовные присухи, а бабам ядовитые порошки – травить свекровей и мужей.

Уфа мастеровых и ремесленников – столяров, стекольщиков, сапожников, портняжек, с кучей детей и беременных жен, любителей балаганов и заунывного пения, мастаков на балалайке и гармошке, по воскресеньям пьяных вдрызг, всю неделю – с тяжелой непрочесанной головою. Уфа нищая и богатая, пестрая, как лоскутное одеяло, полуевропейский, полуазиатский город.

Улица Соборная начиналась у Вознесенского кафедрального собора на Соборной площади и вела к Верхнеторговой площади

4

К лавке у Миши Нестерова особого интереса не было, хотя некоторый товар продавать получалось. Особенно если это соски для младенцев или фольга для икон. Когда спрашивали этот товар, нестеровские приказчики звали Мишу, уступали ему место, и он, зная цену и сосок, и фольги, представляя, где что лежит, вел с покупателем беседу. Однако если соски и фольгу долго не спрашивали, он чувствовал себя в магазине совершенно ненужным.

Коммерческая бесталанность и необходимость уйти от солдатчины окончательно решили его судьбу – решено было, что Михаил Нестеров должен сначала учиться в Уфимской губернской гимназии, а затем в московском училище. Осенью 1874 года Нестеров был отвезен в Москву, отдан в реальное училище опытного педагога К. Воскресенского.

Михаил Васильевич всегда с теплотой и благодарностью сердца вспоминал свое детство, проведенное в родном доме в Уфе. «Отцы» и «дети» с их взаимным непониманием и борьбою – это не тема биографии Нестерова. Наоборот, отец и мать – это неизменно самые теплые образы его воспоминаний, и вовсе не потому, что минувшее издалека кажется привлекательнее, чем оно было на самом деле. Письма Нестерова в Уфу за годы долгой художественной работы свидетельствуют, что родной дом неизменно встречал участием и одобрением все, что было ему дорого в жизни.

Но близким людям доводилось слышать из уст Михаила Васильевича и грустные размышления о своей юности. Как-то, читая переписку Владимира Соловьева с Львом Толстым, он с горечью посетовал, как многого не успел в молодости прочесть и узнать: «Серову было хорошо. Перед ним все книги были раскрыты. Отец – даровитый композитор. Мать – образованная. Серов четырехлетним мальчиком у Рихарда Вагнера на коленях уже сидел. Ему было легко. А нам – из Уфы! – приходилось до всего самим добираться… Это нелегко. Я больше чую, чем знаю. Чутьем до всего доходил, до “своего”».

Почти то же самое Нестеров говорил, читая письма Михаила Врубеля: «Врубель родился в интеллигентной семье, окончил университет. Знал языки. А я попал из купеческой семьи в запьянцовскую среду. Как не погиб там совсем!» Михаил Васильевич разумел богему, среди которой жил в годы учения в московском училище живописи. К покаяниям Нестеров не был склонен, он просто констатировал обстоятельства собственной жизни.

В московском училище Нестеров учился неважно. Не получалось с точными науками, хуже всего обстояло с арифметикой. Охотно занимался и преуспел в русском языке, географии и истории. Всегда имел пятерки по Закону Божию и рисованию, по чистописанию же получал не просто оценки: учитель рисовал в тетради сначала огромную жирную пятерку, в два раза больше, чем другим, за пятеркой выводил два креста, а заканчивал все огромным восклицательным знаком. Таких каллиграфов, как Нестеров, в его классе больше не было!

5

Начало занятий в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, куда Михаил Нестеров поступил в 1876 году, совпало с периодом «бури и натиска» передвижничества, движения, противопоставившего себя традициям Петербургской Академии художеств.

Веселые, однако, люди были эти передвижники. Вот названия картин, по которым можно догадаться и о содержании: «Проводы покойника», «Утопленница», «Умирающая», «Жертва фанатизма», «Возвращение с похорон», «Панихида», «Неутешное горе», «Смерть переселенца», «Привал арестантов», «Арест пропагандиста», «В коридоре окружного суда», «Узник», «Осужденный», «Заключенный», «Порка», «Утро стрелецкой казни»…

Чтобы влиться в число «передвижников», живописной техники было мало, а некоторые даже говорили, что в ней не было особой нужды. Хорошим тоном считалось все кругом изобличать, «критически осмыслять», указывать на ошибки, на испорченность нравов, во всем искать «недостаток развития», невежество, неправильное влияние среды. Совершенно несовременным в те годы в столицах считалось иметь веру и идеалы, утверждать своим искусством что-то высокое.

Жанр фельетона главенствовал в живописи. На первом месте стоял курьез, скандальный случай, обличающий анекдот. Московское училище, в котором учился Нестеров, было именно той школой, где передвижники первого поколения воспитывали своих преемников.

Приехавши в Первопрестольную из далекой провинции и оглядевшись, Нестеров первоначально увлекся общим фельетонным духом. Вот сюжеты его первых московских полотен: выпивоха сидит босой на диване под домашним арестом, его сапоги спрятала жена, чтобы тот не убежал в кабак; толстый купец с видом знатока разглядывает картину через бумажный лист, свернутый трубочкой; сценка на улице – зеваки собрались вокруг жертвы уличного движения.

Самый яркий из учителей этого времени – Василий Перов, «поэт скорби». Его влияние первоначально определило отношение Нестерова к основным вопросам искусства. Сам художник подчеркивал, что на него производили впечатление «не столько его, Перова, желчное остроумие, сколько его “думы”». Но пошел бы художник по этой дорожке вслед за Перовым – не было бы Михаила Васильевича Нестерова, а, возможно, возник бы еще один московский фельетонист, зарабатывающий хлеб на злобе, на насмешке, на критике русской жизни.

Уфа, Благовещенский монастырь, вид со стороны р. Белой

Для молодого художника важно найти свою большую тему, фактически свое место в живописном искусстве. От жанровых картин Михаил Нестеров переходит к портретной живописи – пишет портреты своей невесты, а затем жены Марии Мартыновской, актрисы М. Заньковецкой, С. Иванова и С. Коровина.

Все чаще обращается он к историческому жанру. Но его ранние исторические композиции мелковаты, в них преобладает стремление реконструировать старинный быт, костюмы, найти яркие типажи. И дипломной работе Нестерова, картине «До государя челобитчики», присущ этот недостаток, вызвавший критику Крамского. «Он… говорил, что сама тема слишком незначительна… что нельзя, читая русскую историю, останавливать свой взгляд на темах малозначимых. Он говорил, что верит, что я найду иной путь, и этот путь будет верный», – вспоминал Нестеров.

Конец 1880-х годов стал переломным в жизни и творчестве. В эти годы Нестеров состоялся как живописец, создатель своей собственной, нестеровской темы, отчетливо звучавшей затем на протяжении нескольких десятилетий и в пейзажах, и в цикле религиозно-исторических картин, и в замечательных портретных работах.

Психологический и творческий переворот, обретение своего живописного почерка оказались связаны с переживанием счастливых и трагических событий – любви, первой и истинной, потрясения от смерти молодой жены.

Юную Марию Ивановну Мартыновскую он встретил на летних каникулах в Уфе. На благотворительной лотерее-аллегри в Ушаковском парке увидел двух незнакомых девушек и с первого же взгляда влюбился в одну из них. Вторая встреча с незнакомкой произошла на улице, когда он ехал верхом. «Вдруг совсем близко увидал мою незнакомку, в том же малороссийском костюме, в той же шляпке, но только под зонтиком… Я решил высмотреть, куда она пойдет… Барышня шла, я подвигался вдали почти шагом. Долго так путешествовали мы, и я заметил, что незнакомка догадалась, что всадник едет не сам по себе, а с какою-то целью, и стала за ним наблюдать в дырочку, что была у нее в зонтике».

На этот сюжет тогда же, в 1883 году, Нестеров сделал рисунок, озаглавленный «Первая встреча». Он овеян теплым юмором. Художник изобразил себя лихо восседающим на коне, рядом заливаются лаем две шавки, а застенчиво-милая незнакомая девушка прикрывается зонтом не столько от солнца, сколько от всадника, чтобы получше рассмотреть его в дырочку.

Это была москвичка Мария Ивановна Мартыновская, ровесница Нестерова, гостившая в Уфе у брата, преподавателя Уфимского землемерного училища. Была она крайне впечатлительна, нервна, по-своему горда, несмотря на простоту и бедность. Первые же дни знакомства усилили чувства молодого художника к ней. Со светлым и теплым чувством вспоминались Нестерову прогулки молодежи за город на берег Белой к Шихан-горе. «Скоро разбились на парочки, по группам. Кузнечики стрекотали, где-то за Белой горели костры у рыбаков, где-то внизу плыли на лодке, пели… Собрались вокруг зажженного большого костра. Кто-то затянул хоровую, все подхватили, и долго в ночной тишине плыли мелодические звуки старой, всем известной песни про Волгу, про широкое раздолье… Этот вечер сильно сблизил нас с Марьей Ивановной. Едва ли он не был решающим в нашей судьбе».

На расставание перед отъездом в Москву Нестеров подарил Марии Мартыновской рисунок, озаглавив его «Вспышка у домашнего очага (сцена из мелкочиновничьей петербургской жизни)». Это эскиз «Домашнего ареста», картины, написанной в том же году, с интерьером родного уфимского дома. Внизу, в углу, надпись чернилами: «Ученик В. Г. Перова Нестеров М. Посвящаю свой первый труд и уменье Марии Мартыновской в память лета 1883 г.».

Через год художник стал называть Марию Мартыновскую своей невестой, но родители Нестерова против их брака. Он уезжает в Петербург зарабатывать звание свободного художника, тяжело там заболевает. Узнав об этом, Мария, несмотря на весеннюю распутицу, на одних лошадях едет из Уфы в Петербург и выхаживает больного.

Венчались без родительского благословения. Через год родилась дочь Ольга, и этот день, по словам Нестерова, стал самым счастливым днем его жизни. Но через сутки после родов Мария Мартыновская умерла.

Художник пытался изжить горе, воскрешая любимые черты на бумаге и холсте. Когда он работал над ее портретами, ему казалось, что она рядом. Долго он писал ее портрет в подвенечном платье, вспоминая, какой цветущей, сияющей внутренним светом она была в день свадьбы. «Любовь к Маше и потеря ее сделали меня художником, вложили в мое художество недостающее содержание и чувство, и живую душу, словом, все то, что позднее ценили и ценят люди в моем искусстве», – говорил Нестеров. В нестеровских иллюстрациях к Пушкину Мария Ивановна становилась то Царицей, то Машей Троекуровой, то барышней-крестьянкой, то Татьяной Лариной. Не расставался он с дорогим образом и расписывая Владимирский собор – лицо покойной жены узнается в ликах Богородицы Марии.

Известно, что Лев Толстой не любил Шекспира. Сохранился экземпляр «Ромео и Джульетты», принадлежавший Толстому. Читая трагедию, Толстой делает многочисленные иронические замечания на полях. Наконец, доходит до места, где Ромео говорит: «Вся философия мира не заменит мне Джульетту». Толстой делает на полях какое-то очередное замечание, затем зачеркивает его. Делает другое, опять зачеркивает. Наконец пишет крупно, по-видимому раздраженно: «очевидно, случайная удача». Трудно спорить с правдой шекспировских строк.

6

Нестеров ищет новый живописный язык. «Христова невеста», картина, написанная вскоре после окончания училища, стала своеобразной прелюдией к новой теме. В этом исповедальном полотне на фоне грустного осеннего пейзажа впервые явилась «нестеровская» девушка, а вместе с нею родилась в русской живописи тема мятущейся души, готовой скрыться от мирских волнений и горестей за стенами раскольничьего скита.

Портрет О.М. Нестеровой. Уфа, 1906 г.

«С этой картины, – писал впоследствии Нестеров, – произошел перелом во мне, появилось то, что позднее развилось в нечто цельное, определенное, давшее мне свое лицо… без “Христовой невесты” не было бы того художника, имя которому Нестеров».

В своих поисках Нестеров не одинок. В середине восьмидесятых годов почти одновременно заявили себя несколько молодых художников высокого дарования. В эти годы написаны «Девочка с персиками» и «Девушка, освещенная солнцем» Валентина Серова, портрет Т. Любатович и «Северная идиллия» Константина Коровина, волжские пейзажи Ильи Левитана, «Девочка на фоне персидского ковра», росписи Кирилловской церкви и эскизы для Владимирского собора в Киеве Михаила Врубеля.

Первым большим полотном, обозначившим Нестерова как самобытного художника, стал «Пустынник», картина, написанная на, казалось бы, традиционную для художников академического и передвижнического направления тему. Однако до Нестерова никто с такой искренностью не поэтизировал человека, отказавшегося от суеты и нашедшего счастье в уединении и тишине природы. Старый монах, просветленный, чистый сердцем, сам – как часть осенней русской природы, стал для художника олицетворением душевного покоя, нравственного равновесия.

Портрет старика-монаха и пейзажные наброски Нестеров писал в Подмосковье с тем, чтобы над самим полотном работать в Уфе. «Надо было приступать к “Пустыннику”, – вспоминал художник. – Я уехал в Уфу с этюдами, холстом и прочим и там скоро начал писать картину. Написал – не понравился пейзаж: не такой был холст. Послал в Москву за новым. Повторил картину быстро. Мой старичок открыл мне какие-то тайны своего жития. Он со мной вел беседы, открывал мне таинственный мир пустынножительства, где он, счастливый и довольный, восхищал меня своею простотой, своей угодностью богу. Тогда он был мне так близок, так любезен. Словом, “Пустынник” был написан, надо было его везти в Москву. В эти месяцы писания картины я пользовался особой любовью и заботами матери и всех домашних. Душа моя продолжала отдыхать».

Современники находили во многих нестеровских героях образы, навеянные русской литературой, – Пименом из пушкинского «Бориса Годунова», «Соборянами» и другими героями, особенно старцем Зосимой из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Таким было восприятие нестеровских картин со стороны многознающей публики. Но Нестеров нашел этот человеческий тип в жизни, он написал своего пустынника с отца Гордея, монаха Троице-Сергиевой лавры, привлеченный его открытой улыбкой и светящимися добротой глазами. Новым для русской живописи стал не только образ старца, но и сам пейзаж, лишенный внешних красот, скудный в наготе ранней зимы, но внутренне одухотворенный, поэтичный, с которым бредущего старца связывает внутренний лад.

Современники свидетельствовали: «Трудно даже представить себе то впечатление, которое производила картина на всех! Тогда она производила прямо ошеломляющее действие и одних привела в искреннее негодование, других в полное недоумение и, наконец, третьих в глубокий и нескрываемый восторг. В ней чувствовалось истинное отражение мира».

Полотно «Видение отроку Варфоломею» стало сенсацией 18-й передвижной выставки в Петербурге. Отец художника часто говорил, шутя, что лишь тогда поверит в успех сына, когда его работы будут приобретены самим Павлом Михайловичем Третьяковым, знаменитым ценителем русской живописи, московским коллекционером. Попасть в Третьяковскую галерею в то время значило, возможно, больше, чем академические звания и награды. И вот Третьяков прямо с выставки покупает и «Пустынника», и «Варфоломея»!

Незадолго до открытия выставки перед полотном собрались строгие охранители чистоты передвижнического направления – критик В. Стасов, художник Г. Мясоедов, писатель Д. Григорович и издатель А. Суворин. Все четверо судили картину страшным судом. Все единогласно признали ее вредной.

Центральным пунктом обвинений стало то, что молодой художник привез на выставку живописных полотен не картину, а икону, которой место в церкви, которая может быть интересна лишь для верующих. Особенно нападали на золотой нимб вокруг головы старца. Мясоедов настаивал на том, что нимб с головы надо немедленно закрасить. А особенно возмутило то, что художник не испытывает раскаяния.

Что Нестеров мог ответить на обвинения? Только что он вернулся из Флоренции, Рима, Парижа и Дрездена, где изучал «нелепости». «Видения» с «золотыми кругами» смотрели со старинных фресок Джотто и полотен Карпаччо, они присутствовали на новейших стенописях Пювис де Шаванна и полотнах Бастьен Лепажа. Для передвижников как бы не существовало ни Боттичелли и Высокого Возрождения, ни старых немцев, ни английских прерафаэлитов, не говоря уже об искусстве древнерусских фресок и русской иконописи.

По возвращении из Италии Нестеров поселился в деревне недалеко от Сергиева Посада. Здесь начал работу над полотном.

Образ Сергия был знаком с детства по семейной иконе и лубочной картинке с изображением Сергия-пустынножителя, кормящего хлебом медведя. В схимнике ему виделся не только нравственный подвижник, а еще и народный деятель, «игумен земли русской». Его деяния художник изучал по житиям, по хроникам и летописям. В основу сюжета был положен эпизод из «Жития преподобного Сергия». По легенде, отроку Варфоломею, принявшему впоследствии в монашестве имя Сергия, никак не давалась грамота. Однажды, когда отец послал его искать отбившихся от стада жеребят, под дубом на поле Варфоломею явился святой старец, к которому мальчик обратился с просьбой помочь ему одолеть учение. По преданию, старец, сотворя молитву, подал пастушку частицу просфоры и благословил на изучение грамоты.

Долго художник не мог найти подходящую модель, но однажды встретил на деревенской улице хрупкую девочку с тонким бледным лицом и как бы просвечивающей кожей. В ней он и узнал своего пастушка: «Я заметил девочку, лет десяти, стриженую, с большими широко открытыми голубыми глазами, болезненную. Рот у нее был какой-то скорбный, горячечно дышащий. Я замер, как перед видением. Я действительно нашел то, что грезилось».

Был сделан этюд, потом эскиз красками. Художник снял пустую дачу в деревне и, несмотря на темные осенние дни, начал работать над полотном. «Я полон был своей картиной, – вспоминал Нестеров. – Начались дожди, из дому выходить было неприятно, перед глазами были темные, мокрые кирпичные сараи. И лишь на душе моей тогда было светло и радостно. Питался я скудно. Так я прожил до середины октября. Нарисовал углем картину и за это время успел убедиться, что при такой обстановке, один-одинешенек, с плохим питанием, я долго не выдержу, – и решил спасаться к моим уфимцам. Они рады были повидать меня… и предложили мне все самые заманчивые условия для писания картины: наш зал с большими окнами, абсолютную тишину, спокойствие».

Скатав картину в рулон на длинной скалке, художник уехал в Уфу; в первый раз он возвращался сюда по только что открытой Самаро-Златоустовской железной дороге. Большой зал с окнами на Гостиный двор был превращен в мастерскую.

«Снег в Уфе выпал рано, в начале ноября, свет был прекрасный, и я начал своего “Варфоломея” красками. Полетели дни за днями, – писал позднее художник. – Вставали мы рано, и я после чая, тотчас как рассветет, принимался за картину. Однажды, когда была уже написана верхняя часть пейзажа, я, стоя на подставке, покачнулся и упал, упал прямо на картину! На шум прибежала сестра, а потом и мать. Я поднялся, и все мы увидели, что картина прорвана – большая дыра зияла на небе.

Ахать было бесполезно, надо было действовать. Я тотчас же написал в Москву, прося мне спешно выслать лучшего заграничного холста известной ширины, столько-то. Написал и стал нетерпеливо ждать. Время тянулось необыкновенно медленно. Я хандрил… Однако недели через полторы я получил прекрасный холст, гораздо лучший, чем прорванный. Я ожил, ожили и все мои вокруг меня. Как бы в воздаяние за пережитые волнения, на новом холсте писалось приятней. Он очень мне нравился, и дело быстро двигалось вперед. В те дни я жил исключительно картиной, в ней были все мои помыслы, я как бы перевоплотился в ее героев. В те часы, когда я не писал ее, я не существовал и, кончая писать к сумеркам, не знал, что с собой делать до сна, до завтрашнего утра.

Видение отроку Варфоломею. Уфа, 1889-90 г.

Ходить в гости не хотелось, и лишь изредка я ездил кататься… Кучер старался показать, как резво бегут у него кони, пускал их полной рысью, и я, весь закиданный снегом, прозябший на морозе, возвращался домой к вечернему чаю. И снова все мои за столом, в тепло натопленной горнице, говорим о картине, о завтрашнем рабочем дне… Проходила длинная ночь, утром снова за дело».

С появлением этого полотна критики стали говорить о рождении совершенно особого «нестеровского» пейзажа. Трепетные белоствольные березки, пушистые ветки вербы, кисти рябины, горящие на приглушенном фоне листвы, неяркие, почти незаметные осенние или первые весенние цветы, недвижные воды, в которых отражаются замершие леса и поля, бесконечные дали, открывающиеся с высоких холмистых берегов реки.

В нестеровских пейзажах природа тиха, безмятежна, грустна, горизонт высок. Иногда линия горизонта скрыта лесом, как в «Юности Сергия Радонежского», или выступающими из-за деревьев церквами и избами, как в «Великом постриге», порою за фигурой святого подымаются покрытые лесом покатые холмы, в которых узнаются места на реке Деме, как в «Преподобном Сергии Радонежском», а иногда взору открываются бесконечные дали свинцово-белой реки и уходящих к горизонту высоких прибельских холмов, как в картине «На горах».

К теме монашества и отшельничества Нестеров обращался еще не раз. Сильными, композиционно законченными произведениями такого рода стали картины «Тихая жизнь», «Мечтатели», «Молчание», написанные в результате путешествий художника по монастырям Русского Севера.

Среди работ Нестерова конца девяностых годов особняком стоит полотно «Дмитрий-царевич убиенный». Картина была задумана, когда Нестеров, «…вырвавшись из Киева, хотел надышаться… воздухом среднерусских лесов, веянием народной старины, сохранившейся в древних городах Верхнего Поволжья». Побывав в Угличе, где оживали строки пушкинского «Бориса Годунова», он посетил музей, переделанный из дворца царевича Дмитрия, видел иконы с его изображением.

В картине использована символика, характерная для иконы, – нимб над головой царевича, Спас в небе, его благословляющий. Пейзаж с тонкими и прямыми, как свечи, березками находится в некотором противоречии с мертвым, бледным лицом царевича, который, не касаясь земли ногами, парит над лугом в золотой короне с успокоенной улыбкой на лице.

7

Двадцать два года своей жизни Нестеров расписывал церкви и писал для церковных иконостасов иконы. А началась эта работа с предложения Виктора Васнецова поработать вместе.

Васнецов с помощниками работал над фресками для Владимирского собора в Киеве, задуманного как памятник национальной истории. Предстояло создать не просто памятник князю Владимиру, но и целый пантеон русских подвижников веры, культуры и истории, включающий князей, защитников Руси от половцев, монголо-татар и немцев, – Андрея Боголюбского, Михаила Черниговского, Александра Нев­ского, Нестора Летописца и других. Нестеровское полотно «Видение отроку Варфоломею» показалось Васнецову близким по духу его собственным замыслам и поискам.

В церковных росписях Нестеров первоначально откровенно подражал Васнецову, свой собственный почерк в этом жанре он нашел не сразу. Помогли ему в этом поездки в Италию, изучение фресок и мозаик монастырей и храмов по всей России. Очень значительной стала работа над росписью церкви Покрова Марфо-Мариинской обители в Москве, построенной архитектором Щусевым в стиле старой новгородско-псковской архитектуры.

Оценка Нестеровым собственных церковных росписей была сурова. «Все более и более приходил я к убеждению, что стены храмов мне неподвластны. Решение отказаться от церковной живописи медленно созревало». Художнику удалось внести в нее новое поэтическое мироощущение, новый стиль, новые краски, но в конце концов он признается, что не является монументалистом по характеру дарования и даже на стенах церкви стремится создать станковую картину.

Для многих русских художников XIX века недосягаемым идеалом представлялась картина Александра Иванова «Явление Христа народу». Их привлекали ее высокий духовный настрой и совершенное художественное воплощение. «Явление Христа» Нестеров решает перенести на русскую почву, показать явление Спасителя русскому народу.

Им к этому времени была уже написана картина «Святая Русь» на сюжет евангельских строк. К скиту, затерянному в глухой лесистой долине, идут стар и млад, каждый со своей бедой. Навстречу им из-за ограды выходят Христос и святые, наиболее почитаемые на Руси заступники – Николай, Сергий и Георгий. Все происходит на фоне сурового пейзажа, навеянного природой Соловецких островов.

Художник начинает работу над картиной «На Руси», или «Душа народа», которая должна выразить заветные мысли о России. На полотне вместе с народом идут Толстой, Достоевский, Владимир Соловьев. За фигурой Достоевского ступает любимый нестеровский герой, «русский инок» Алеша Карамазов. Вся эта толпа движется вдоль берега Волги, которую художник избрал символическим фоном происходящего. А перед толпой, намного опередив ее, идет мальчик в крестьянском платье с котомкой за плечами и с расписным туеском в руке. Ребенок оказывается самым совершенным выражением души народа.

Картина еще находилась в мастерской, когда разразилась Февральская революция. Вслед за ней прогремела Октябрьская. Святая нестеровская Русь уходила, чтобы никогда уже больше не вернуться…

Ранние работы Нестерова в портретном жанре не выходили за рамки рядового реалистического портрета или портретного этюда. И в начале нового века Нестеров не пишет собственно портретов, его талант и энергия уходят на создание картин и церковных росписей, а портрет существует только в качестве этюда для будущей картины. Лица всех его героев, даже святых, написаны с конкретных людей. Нестеров любит повторять: «Есть голова – есть картина, нет головы – нет картины». Вот почему обращение Нестерова к жанру портрета было совершенно естественным.

Первые нестеровские портреты, если не считать портретов родителей, написанных подростком с фотографий и портретных этюдов или набросков, появились в 1906 году. Они были рождены любовью и нежностью к близким – жене и дочери. Этот первый портретный цикл художника принес ему славу одного из самых серьезных и своеобразных портретистов начала века.

Подлинным шедевром портретного искусства стал портрет дочери Ольги, получивший название «Амазонка», – собирательный образ девушки Серебряного века. Дочь художника вспоминала: «В своих изображениях женщин отец всегда предпочитал моменты душевного одиночества, грусти или обреченности».

Спокойные воды реки Белой, бледное небо, розоватый отблеск заходящего солнца на низком луговом берегу – все это сообщает картине тихую прелесть. Эти черты делают «Амазонку», очень «европейскую» по изобразительному языку, удивительно русской по образности.

Революцию 1917 года Нестеров встретил, будучи одним из крупнейших русских художников, создателем живописной эпопеи, посвященной духовным исканиям русского народа, живописцем, признанным и в России, и в Европе. Отвергнув предложение уехать за границу, в тихой мастерской на Сивцевом Вражке в Москве Нестеров продолжает работу. Искренний и в жизни, и в искусстве, растерявшийся перед лицом трагических событий, художник варьирует прежние сюжеты, много пишет портретов.

Россия перед революцией была многогранна, пестра. Была Россия чиновников и городничих, но была Россия Столыпина, Толстого, Бунина, Владимира Соловьева, Менделеева, Сеченова, Мечникова (предреволюционная жизнь и культура так многообразна, назови сотни имен – все равно будет мало). Среди холодных просторов была еще и Россия молящаяся – Россия скитов и монастырей, богомольных странников и странниц, старообрядцев, монахов и епископов. Эту молящуюся Россию, ее вечный образ, и запечатлел художник на своих холстах.

…Близкие вспоминали, что в последние дни жизни художник работал не больше двадцати минут в день. Ему, еще недавно часами без остановки работавшему над портретами Шадра и Павлова, время оставило только эти двадцать минут в день.

Он лежал на постели одетый, в своей старой шелковой черной ермолке, как бы вынужденный ненадолго отойти от мольберта. Очки дужками кверху – рядом на столике. «Бывший художник Нестеров», – сказал он как-то о себе, пластом лежащем на постели и подменившем «настоящего» Нестерова. Всю жизнь он писал стоя, отходя, всматривался, нацеливаясь издали, чтобы нанести мазок на полотне. «А вот сейчас вожу носом. Страшная слабость. Все идет к концу», – сказал он однажды.

Нестеров как бы со стороны наблюдал за постепенным обветшанием своей внешней оболочки, в этом было нечто общее с безжалостным анализом физиологом Павловым, портрет которого он недавно написал, своего медленного угасания. В обоих дух не ослабел даже тогда, когда уже начался необратимый распад физического существа. «Я хочу заслужить право, чтобы на моем надгробном камне было выбито “Художник Нестеров”», – говорил Михаил Васильевич незадолго до своей смерти, придавая слову «художник» высокое начальное значение.

Имя Михаила Нестерова близко и знакомо уфимцам, в Нестеровском музее был почти каждый. Хуже известны обстоятельства его жизни в Уфе, определившие многие из сюжетов его полотен. Расписывая церкви по всей России, он возвращался в Уфу, чтобы работать над ключевыми своими полотнами. Здесь написаны «Пустынник», «Под благовест», «Зимой в скиту», «Явление отроку Варфоломею» и другие картины, на которых окрестности Уфы, природа Демы и Белой хорошо узнаются. Нестеров – всемирно известный художник, как искусствоведческие термины утвердились понятия «нестеровский пейзаж», «нестеровский взгляд», «нестеровское лицо», «нестеровское настроение», «нестеровские девушки». «Твой нестерпимо синий, твой нестеровский взор», – писал Андрей Вознесенский…

Автор: Сергей Синенко