Осада Уфы — Уфа от А до Я
Дополнение к статье Крестьянская война 1773–1775 гг.
Привожу малоизвестное описание событий Крестьянской войны в изложении уфимского историка XIX в. Михаила Сомова (опубликованы в «Оренбургских губернских ведомостях» за 1864 г.).
Михаил Сомов
ОПИСАНИЕ УФЫ
ПУГАЧЁВСКИЙ ГОД
Спустя 38 лет после Акаевской осады, в 1773 году начался страшный Пугачёвский бунт, в который Уфа снова подверглась осаде гораздо более опасной, чем тогда, Одновременно с нападением на Оренбург самого Пугачёва, началась осады и Уфы.
В числе мятежников, окружавших Пугачёва, самым главным был казак Зарубин, названный Чикою, который играл роль фельдмаршала графа Чернышёва; ему-то Пугачёвым и было поручено взятие Уфы. Командуя 10000 скопищем мятежников, Чика 1 Октября 1773 года подступил к Уфе и расположился в селе Чесноковке, за рекой Белой, в 10 верстах от города. Вместе с тем огромное число мятежников, под начальством беглого Уфимского казака Губанова, наименованного полковником, заняло село Богородское, находившееся тогда на Сибирской дороге, в 18 верстах от города. Таким образом город был обложен с двух сторон множеством неприятелей.
Состояние Уфимских укреплений и меры, принятые к обороне. Уфимские укрепления были очень слабы. Защитой городу служил отчасти существующий ещё тогда вал, потом возвышенность положения и наконец река, при начале осады ещё не замёрзшая; но всё это, разумеется, было слабым препятствием для неприятеля и потому необходимо было принять другие, более действительные меры, какие только были возможны при тогдашних обстоятельствах. К счастию в это смутное время начальниками города были – воевода Алексей Никифорович Борисов и комендант, полковник Сергей Степанович Мясоедов, люди опытные, мужественные и любимые гражданами; они умели вдохнуть в других мужество и возбудить готовность защищаться до последней крайности. Много также содействовал им своими советами мужественный и умный купец Иван Игнатьевич Дюков. Но, не смотря на эту готовность, если принять во внимание многочисленность мятежников, плохие укрепления и недостаточное количество войска, находившегося тогда в городе, положение Уфы было, можно сказать, отчаянное. В самом деле, военные силы в городе состояли из одной роты, называемой тогда штатскою, одной роты инвалидов, 20 человек пушкарей и 200 человек казаков; главными же и действительными средствами обороны могли служить только пушки, которых считалось большого и малого калибра до 40. Вообще количеством и качеством огнестрельного оружия защитники города значительно превосходили мятежников, которые в этом отношении имели большой недостаток, потому что большая часть их вооружена была только саблями, копьями и топорами.
Всеми войсками в городе командовал капитан (в последствии майор) Кузьма Пастухов. Из вышеозначенного числа 100 человек отчислили к резерву, под командою майора Пекарского; к резерву же присоединено было 150 человек дружины, образованной из молодых казаков и мещан, по приглашению Дюкова, который и начальствовал ею. Как сам Дюков, так и его сподвижники во всё время осады оказывали постоянное мужество и усердие, неуступавшее регулярным войскам. Кроме того составлено было ополчение из отставных солдат и казаков, из числа которых самым опытным и хорошего поведения поручались во время вылазов и преследования неприятеля маленькие отряды.
Казак Чика по прибытии в Чесноковку, не вдруг начал осаду, этому препятствовала весенняя [осенняя] распутица и река, ещё не вставшая. Когда 18 Октября река покрылась льдом, Чика отправил на берег переговорщиков, имеющих в руках копья с привязанными к ним красными знаками, с требованием сдачи города, без кровопролития. Для переговоров в первый раз выезжал сам комендант Мясоедов, а потом высылаемы были другие чиновники и несколько раз купец Дюков. Подобных переговоров во всё продолжение осады было много и в особенности всякий раз после неудачного приступа. Мнимыми обещаниями сдать город стараясь удержать неприятеля от нападения сколько возможно долее, осаждённые между тем с величайшей энергией спешили привести его в возможно лучшее оборонительное положение, что и исполнено было ими с успехом. Вот какие меры были приняты. Река Белая, очень рано тогда покрывшаяся льдом, по редкому случаю, образовала большую полынью от самой Золотухи до горы, где теперь архирейский дом; эту полынью постоянно расчищали и не давали замёрзнуть. Такой мерой достигли того, что приступ неприятеля с этой стороны, по крайней мере на первый раз, ещё не мог быть слишком опасен, а следовательно не требовалось тут ни очень сильных укреплений, ни больших военных сил, которые назначались только туда, где встречалась настоятельная нужда. Вместе с расчищением полыньи устраивались и батареи. Всех батарей было пять: четыре неподвижных и одна лёгкая конная. Первая, самая главная, состоявшая из 12 орудий, была поставлена на самом берегу р. Белой, при устье безымянного ручья, там, где теперь на набережной улице деревянный мост; вторая – из 6 орудий, стояла на сопке Усольских гор и могла защищать две стороны города; третья из 6 же орудий – на горе, где ныне архирейский дом, также могла обстреливать две стороны и, сверх того, защищала городские въезды – Фроловский и Ильинский; четвёртая – из 8 орудий, находилась на том самом месте, где теперь старое кладбище около Успенской церкви. Эта батарея устроена была против скопищ Губанова, расположенных, как сказано, в селе Богородском, и могла защищать въезды Казанский и Сибирский; наконец пятая, подвижная батарея, из 4 орудий, стояла у собора и являлась всегда там, где грозила большая опасность.
Первый приступ.
Прошло уже 22 дня от начала осады и Чика, видя б[ез]успешность переговоров, решился наконец сделать приступ к городу. И вот 22 Октября, в день праз[д]нования иконы Казанской Божией Матери, неприятель показался на левом берегу реки Белой и остановился против самой главной городской батареи; устроивши там свою, он открыл огонь, на который тем же отвечали и из города. Канонада продолжалась уже часов пять и ядра неприятельские сыпались в город во множестве, но направленные неискусною рукой, не причиняли никакого вреда. Войско и дружина городские, занимая назначенные им места, были готовы дать отпор неприятелю; комендант, беспрестанно объезжая все посты, отдавал приказания и ободрял солдат; народ же толпился по берегу и переходил от одной батареи к другой, не обнаруживая большого страха; одним словом, полным одушевлением проникнуты были почти все, без исключения. Между тем воевода Борисов находился в соборе, где служили молебен пред иконою Смоленской Божией Матери, после которого начался крестный ход. Протоиерей Неверов, сопровождаемый городским и сельским духовенством (прибывшем из окрестных сёл, по случаю бунта, сюда же), при колокольном звоне, с иконою Смоленской Божией Матери, с крестами и хоругвями, обходил город, окроплял святою водою военные посты и совершал молебствие при других церквах. Уже при закате солнца возвратился обратно крестный ход в собор, но неприятель всё ещё не отступал от города; впрочем заметно было, что бунтовщики стали утомляться; стрельба их сделалась медленнее, реже и они, разделившись на многие толпы, находились в бездействии. Тогда купец Дюков сделал воеводе и коменданту следующее предложение: так как неприятель был видимо утомлён и не мог быть так бдителен, как прежде, то, пользуясь этим, отправить часть войска за реку Белую с лёгкими пушками и напасть на него с тыла; в доказательство же возможности этого предприятия, представил то, что бунтовщики, вооружённые слабо, одними саблями и копьями и имея часть своих пушек без лафетов, не может[гут] выдержать нечаянного нападения войсками, лучше его вооружёнными; да если бы и стал[и] стрелять в нападавших, то им легко можно будет укрыться, пользуясь темнотою, в лесу и потом пробраться в город. На совете, составленном по этому случаю, решено: предложение Дюкова привести в исполнение. Выбрали 60 человек из дружины и 20 человек солдат, с двумя пушками; над первыми начальство поручено было Дюкову, над вторыми – отставному прапорщику Ерлыкову. Получив командование, Дюков и Ерлыков спустились с своими отрядами к реке Белой, под прикрытием батареи, устроенной на архирейской горе, беспрепятственно перешли через реку и незаметные пробрались лесом в самый тыл неприятеля. Здесь внезапный залп пушек и ружей, сделанный ими в густые толпы бунтовщиков, привёл их в страшное смятение и они, движимые ужасом, обратились в бегство. Выстрелами этими было убито 27 человек, а в руки победителей досталось 4 пушки без лафетов и 13 человек пленных. Пушки, как трофеи победы, ввезены были торжественно в город на высланных комендантом дровнях и в сопровождении пленных. Победители, встреченные воеводою и комендантом, при громких восклицаниях народа, прямо с берега вступили в собор, где, по совершении благодарственного молебна, окроплены были святою водой; пленные же отведены под конвоем в Воеводскую канцелярию для допроса.
Допросы пленным. На допросе пленные показали следующее: бунтовщиков считается более 10,000 человек, в числе которых находится много солдат и офицеров русской службы; главнокомандующий их Чика и почти все мятежники преданы безпросыпному пьянству; один из упомянутых офицеров с многолюдною толпою послан для грабежа уральских заводов и заготовления чугунных пушек, и от него почти ежедневно привозятся деньги – серебром и медью, хлеб, вино, молодые женщины и девки; пред квартирою Чики поставлены две виселицы и на одной из них повешены башкирский старшина и пьяный сержант, отложившиеся от мятежников; военные снаряды хранятся под навесом из соломы; казна – в клети, на квартире Чики, а вино и прочие награбленные вещи берегутся за караулом в нарочно устроенном для этого сарае, подле пушек; донесения посылаются к Пугачёву в Бердскую слободу и Сакмарский городок[96] с охотниками – конными башкирцами и ими же привозятся ответы и приказания, которые читаются всегда на улице, при собрании всех мятежников; казак Губанов был у Чики за два дня до приступа для совещания об общем нападении, которого со стороны первого почему то не последовало; многие крестьяне села Чесноковки бросили свои домы и семейства и скрылись неизвестно куда; священник села, при вступлении туда мятежников, сначала отказывался было от присяги Пугачёву, но когда ему погрозили виселицей, принужден был петь в церкви молебны и приводить к присяге вновь прибывающих бунтовщиков; за четыре же дня до приступа он со всеми своими семейными куда-то скрылся.
По окончании допросов пленные были скованы и отведены в тюрьму.
Поездки за сеном. После описанного приступа мятежники не беспокоили город в продолжение целого месяца, только иногда появлялись в виду его небольшие шайки с криком и гамом. Шайки эти хотя и не могли быть опасны нисколько для города; но так как ими наполнены были все окрестности его, где находилось накопленное жителями сено, то и придумано было ездить за ним с отрядами на лыжах, что всегда и удавалось, так что горожане не терпели недостатка в этом предмете; сжечь же его, как это было в Акаевский бунт, мятежникам или не приходило в голову, или они сами имели в нём нужду. Но в одно время, именно 17 Ноября, когда несколько уфимцев по обыкновению отправились за сеном, неприятель заметил и окружил их. Конвой, сопровождавший сеновозов, не имея возможности сопротивляться многочисленному числу мятежников, дал знать о сём коменданту, который тотчас распорядился отправить всю дружину и 40 человек солдат, под прикрытием двух орудий. Но как они не спешили на выручку, мятежники однакож успели захватить несколько конвойных и сеновозов и в том числе священника Троицкой церкви, Илью Ивановича Унявицкого; кроме того в стычке убито было 3 человека и 7 – ранено. Посланный отряд и оставшиеся конвойные и сеновозы воротились с большою скорбью о постигшем несчастии и привезли с собою убитых, которые с большою церемониею преданы были земле близ собора.
Через два дня взятые в плен были отпущены обратно в город, но с обязательством – в особенности священник – уговорить воеводу с комендантом и всех граждан согласиться на сдачу города. Воевода Борисов, узнав об этом условии собрал военный совет и потребовал его мнения как поступить с возвратившимися из плена, которым сделано такое поручение. На военном совете положено; допросить каждого из них порознь, чтобы узнать, искренно ли данное ими обещание мятежникам, а если откроется, что обязательство дано единственно из страха, то отпустить их на свободу; если же окажется готовность которого нибудь из них привести это обещание в исполнение – отдать такого под стражу. Расспросы показали (первого допрашивали священника), что взятые в плен представлены были сначала в квартиру Чики, где были осмотрены с головы до ног и отведены с завязанными глазами в тюрьму с тем, чтобы на следующий день их повесить; но этого однакож не случилось. На другой день они были снова представлены Чике, которого нашли сидящим в переднем углу, босого, в непристойной одежде, пьяного и дурно выговаривающего слова; рядом с ним сидел человек пожилых лет, с бритою бородою и также полупьяный. Там их уговаривали быть верными царю Петру Фёдоровичу, находящемуся будто-бы под Оренбургом, и обещали отпустить обратно в город, но только с тем условием, чтобы они убедили воеводу с комендантом признать Пугачёва Петром III и не упорствовать в сдаче города, передав при этом уверение, что как Чика, так и другие начальники не желают погибели города и бесполезного кровопролития. Отпуская их пригрозили, что если они не исполнят приказания, то, по взятии города, будут первые повешены. Найдя показания эти правдоподобными и не усматривая у бывших в плену действительного намерения исполнить данное обещание, совет присудил отпустить их на свободу, под надзор впрочем резервного начальника Пекарского.
После этого обстоятельства воеводою Борисовым и комендантом Мясоедовым обращено было сильное внимание на семейство казака Губанова, проживающее тогда в городе. Губанов оставил в Уфе жену и сына Семиона, женатого и имеющего малолетних детей. Эти лица несколько раз призывались к допросам; но ни на одном из них не оказалось, что им было известно о побеге Губанова к бунтовщикам, потому что с самого его отсутствия до них не доходило никакого известия о месте его пребывания, а тем более о его начальствовании шайкой. Однакож из предосторожности к дому Губановых приставлен был караул для наблюдения за ними; сверх того воевода с комендантом сами лично их посещали. В последствии эти последние, желая ограничить действия Губанова, нашли возможность передать ему, что если силы города истощатся и он будет взят мятежниками, то, при самом вступлении их туда, его семейные будут повешены. Эта угроза, как показали события, не осталась без влияния на Губанова, который, по видимому помогая Чике, никогда почти не делал нападения одновременно с последним, кроме впрочем третьего приступа.
(Оренбургские губернские ведомости. Часть неофициальная. 1864. 12 декабря)
Второй приступ.
Второй приступ к городу начался 21 Ноября, в день Введения во храм Богородицы, поутру, при сильном морозе. Неприятель явился на берегу; снова устроил на прежнем месте батареи и, сверх того, поставил в двух местах, в недальном расстоянии от неё, по два единорога и мортиры, и начал канонаду. Из единорогов стреляли калёными ядрами и одно из них ударило в дом отставного солдата, стоящий на самом берегу реки, и причинило пожар, ограничившийся истреблением только этого дома. Канонада продолжалась уже до третьего часу по полудни, как вдруг с маяков, устроенных для наблюдения, дали знать, что неприятель показался и со стороны села Богородского и расположился на северовосточном возвышении от города[97]. То был Губанов с своими скопищами. Это известие, увеличивавшее опасность, привело в смятение всех жителей города. Раздался звон набатных колоколов; послышались вопли отчаяния – и всё это, сливаясь с криками мятежников и осаждённых и с громом пушечных выстрелов, производило страшный гул, наводивший ужас на всякого. Но как начальники города, так и войска не теряли мужества. Первые тотчас распорядились послать из подвижной батареи два орудия на Казанский и Сибирский въезды на подкрепление батареи, устроенной на месте нынешней Успенской церкви; войска разделились на две части, чтобы быть в готовности встретить неприятеля, подступающего с двух сторон; резерву же велено стоять на площади у собора также в готовности. После этого несколько времени все находились в тревожном ожидании. Губанов однакож ничего не предпринимал и находился в бездействии, а между тем наступали сумерки и приближалась ночь. Тогда осаждённые снова решились прибегнуть к прежнему средству – сделать вылазку. Городовая дружина в тройном количестве противу прежнего перебралась незаметно через реку и напала на войска Чики. Мятежники, по обыкновению беспечные и не ожидавшие нападения, пришли в расстройство и опять обратились в бегство, оставя в руках победителей 40 человек пленных. Отразив Чику, обратились против Губанова. Городская конница, зашедшая в тыл врагам, положила много убитыми и захватила 15 человек в плен. Так кончился и второй приступ. Пленные отведены в темницу, а победители, не смотря на ночное время, отправились в собор и отслужили благодарственный молебен.
Рассуждения о пленных и меры против них. Через два дня в совете воеводы и коменданта рассуждали о том, как поступить с пленными, которых в это время накопилось уже более 100 человек. Так как, вследствие осады, ввоз продовольствия из окрестностей в город прекратился и потому оказался большой недостаток в хлебе и цена на него очень повысилась, то затруднялись продовольствовать не только пленных, но даже и солдат. Сперва хотели было их отпустить, но, во первых, встречалась надобность в рабочих для расчистки полыньи на реке; во вторых, освобождением их не желали увеличивать силы противников и без того огромные и, в третьих, опасались, что отпущенные могли передать неприятелю как о числе войска и орудий в городе, так, главное, о грозящем ему голоде и тем увеличить его дерзость. Наконец придумали прибегнуть к средству хотя и жестокому, но, как думали тогда, оправдываемому крайними обстоятельствами, и решили: оставя нужное количество пленных для работ, – самых упорных и отказавшихся от признания законной власти утопить в Белой. Но подобная мера, совершённая явно, в виду целого города, могла слишком оскорбить человеколюбие других, и сверх того чрезвычайно раздражить неприятеля, рыскавшего в окрестностях, от которого не могло бы это укрыться; притом же трудно было и отыскать исполнителей такой казни. По этому решили совершить это дело скрытым образом, и придумали поставить на льду реки избу под названием тайной тюрьмы. В избе этой вместо полу прочищена была прорубь по самые стены её, так что входящий в дверь прямо упадал в воду и утопал. Таким образом пленные, не пришедшие в раскаяние и отказавшиеся поднять оружие против прежних своих сообщников, посажены были в вечную тюрьму; также поступали и со вновь прибывающими, но ожесточёнными пленными.
Третий приступ.
Опять в продолжение двух месяцев после второго приступа город не был тревожим неприятелем. Но вот наступило 25 Января 1774 года и утром в этот день огромные толпы мятежников показались на этот раз одновременно с двух сторон. Осаждённые, хотя и были сильно истощены трёх месячною осадою, не потеряли однакож прежнего мужества и, приняв нужные меры, готовились смело встретить врагов. В соборе раздался благовест, призывавший на молитву о спасении города; войска разделились на две части и заняли свои обычные места; опять загремели пушечные выстрелы, – и начался приступ на этот раз самый жестокий и опасный. Неприятель, подошедший со стороны Белой, сдвинул свои пушки на лёд, так как полынья уже замёрзла, и сделал сильное нападение на главную батарею; а с Сибирской дороги напирало скопище Губанова. Подвижная городская батарея была в полном действии и быстро появлялась в тех местах, где грозила большая опасность; но, не смотря на все усилия осаждённых и действие нашей артиллерии, враги стали уже показываться на правом городском берегу и, стоя под самой горой, были вне наших выстрелов. Наконец сам Чика появился со множеством мятежников на Усольской горе, а Губанов вломился в Сибирскую улицу. Против последнего выступила городская дружина и спешившись начала с ним перестрелку; отставной же сержант Ладыгин, искусный стрелок, с 18 человек охотников, пустился обойти в тыл Чике. Когда последний, вследствие глубокого снега, вереницей медленно тянулся по Усольской улице, Ладыгин, засевший в соседнем гумне; открыл по мятежникам сильный ружейный огонь. Меткие выстрелы его повалили многих из них и убили лошадь у самого Чики; почему последний, оставшись пешим, и сопровождающие его приостановились, пришли в смятение и поворотили было уже назад. – Как вдруг Ладыгин, увлечённый жаром битвы, бросился схватить Чику в плен, но тотчас был убит на повал. Тогда охотники, действовавшие вместе с Ладыгиным, лишившись своего вождя, смутились и пришли в замешательство, а мятежники ободрились. Чика, пересевший на другую лошадь, снова тронулся вперёд, – но здесь уже были приняты меры против него. Одна из пушек подвижной батареи грозно преградила ему путь и начала сильно поражать густые толпы мятежников, стеснённых в улице. Потеряв много убитыми, Чика с остальными бежал оврагом в предместие Золотуху и прекратил наступление. Между тем дружина действовала также успешно против Губанова; вытеснила его из Сибирской улицы и преследовала до самой засеки, потеряв к сожалению при этом 8 человек из лучших своих граждан и наездников. Таким образом отражено было это двойное нападение. Чика, прекратив перестрелку, перешёл опять за реку, а при наступлении ночи удалился с поля действия; также поступил и Губанов с своими скопищами. Тогда по распоряжению коменданта утомлённые войска занялись собиранием убитых, которых поднято было только 18 человек; остальные же, занесённые снегом, уже после были отысканы. Пленных со всех мест сражения приведено было 45 человек. По подобрании убитых, все воины собрались по обыкновению в соборе, где, по выслушании молебна, окроплены были святою водою и тогда только отправились на необходимый отдых. На другой день все убитые с торжественною церемониею преданы были земле.
Бедственное положение города. После этого страшного приступа было ещё несколько других, более слабейших и также удачно отражённых. В конце Февраля и начале Марта, по случаю наступившей весенней распутицы, неприятель уже не беспокоил города; но, не смотря на то, он находился в чрезвычайно критическом положении и его ожидало бедствие ещё страшнейшее – голод. В самом деле, продовольственные припасы истощились и цена на все необходимые предметы, по тогдашнему, повысилась неслыханно; на прим., хлеб продавался по 1 р. 50 коп., за пуд, воз сена 2 руб. ассиг. да притом и этих предметов было так мало, что рогатый скот и лошади кормились по полям с древесными ветвями, а солдатам и прочим военным чинам выдавалось только по полупайку в день. Между тем помощи ни откуда не было и Уфу как будто забыли. Сколько ни посылалось донесений к бывшему тогда Военному Губернатору Рейнсдорфу, но от него ни ответов, ни военного подкрепления не получалось. Наконец осаждённые, чтобы предотвратить приближающийся голод, хотели прибегнуть к отчаянному средству – идти всем единодушно в Чесноковку или Богородское и силою отнять у мятежников запасённые ими хлеб, или погибнуть; но, к счастию, до этого не дошло.
(Оренбургские губернские ведомости. Часть неофициальная. 1864. 19 декабря)
Освобождение Уфы. 25 Марта, в день Благовещения, воевода, комендант и все другие начальники с гражданами находились в соборе у заутрени. При самом начале богослужения воеводе донесли, что в селе Чесноковке заметно сильное зарево, слышны пушечные выстрелы и виден во многих местах ружейный огонь. Воевода тайно сообщил об этом коменданту и они уже решились было оба оставить церковь, чтобы сделать какие-либо распоряжения, если потребуют обстоятельства. Как вдруг вошёл в церковь армейский офицер и объявил всенародно: что мятежники пришедшими войсками под начальством князя Голицына и подполковника Михельсона разбиты на голову; но Чика, пользуясь темнотою, успел скрыться с немногими своими сообщниками и прибавил: что войска Её Величества с рассветом прибудут в город. – В ознаменование этой радостной вести, избавляющей город от величайшей опасности, после заутрени отслужили благодарственный молебен. Потом начальствующие начали распоряжаться об отводе квартир для войск, а дружина с несколькими солдатами послана исправлять дорогу через Белую, попортившуюся несколько от распутицы. Утром бедствующие жители встретили с радостными чувствами своих избавителей и в первый раз со дня осады вздохнули свободнее.
Пришедшие на помощь войска состояли из егерей, карабинеров, драгун и полевой лёгкой артиллерии; число их должно быть было очень значительно, если судить потому, что в каждом обывательском доме квартировало не менее 15 человек. Войска эти оставались в городе до Июня месяца, а потом под командою князя Голицына отправились по Сибирской дороге для преследования других мятежников. Михельсон же, после освобождения Уфы, пошёл в Табынск, где бежавший Чика и, быть может, Губанов были схвачены и отправлены в Москву. По произнесении над ними приговора в 1775 году их отослали для совершения казни в Уфу. Чике была отрублена голова, воткнута на шест и выставлена на том месте, откуда он делал приступы к городу, а тело сожжено на эшафоте. Губанову на торговой площади отрублена голова и вместе с телом тоже сожжена. Прочие мятежники, по мере вины, были или повешены, или наказаны кнутом. Вместе с сентенцией о казни бунтовщиков, прислан был в Уфу и манифест, заключавший в себе монаршую благодарность за мужественную оборону города, который получил по этому случаю название достопамятного.
Вот безыскусственный рассказ, можно сказать, векового события для Уфы; но, странно, что о нём знают в Уфе весьма не многие, а если и знают, то неясно, сбивчиво и перемешивают события. Так например, рассказ о расправе с пленными, брошенными в прорубь, хотя некоторым и известен, но приписывается какому-то губернатору или наместнику, который будто бы разведывался таким образом с ворами и разбойниками, ловимыми в Уфе и окрестностях. Существует также предание о Губанове, который будто-бы сыновьями своими, оставшимися верными законной власти, был перетащен на канате через реку в осеннее время, когда уже шёл лёд, и после казни похоронен за Белой, где поставлен был потом каменный столб в память злой смерти изменника. Странно также, что как в описании Пугачёвского бунта Пушкина, так и в сентенции о казни бунтовщиков, помещённой в приложении к этому описанию, имени Губанова вовсе неупомянуто. Но существование этой личности не подлежит сомнению как потому, что имя его сохранилось даже в предании, так и потому, что в рассказе Ребелинского, записанном одним из его предков – очевидцев события, действия Губанова описаны довольно подробно. Во всяком случае, когда будет составлено более подробное описание этого бунта, вероятно всё это разъяснится основательно.
Прибытие в Уфу Суворова.
Вскоре после описанной осады, именно в Ноябре месяце 1774 года, прибыл в Уфу, по какому то поручению Императрицы Екатерины II, знаменитый Суворов. Квартира отведена была ему в доме дворянина и золотопромышленника Ивана Евдокимовича Демидова[99]. Так как воеводе и коменданту о приезде его было известно заблаговременно, то и приготовлена была ему торжественная встреча; но Суворов, не любивший церемоний, прибыл в город в простой рогожной кибитке и объявил ожидающим его, что он адъютант Суворова, который прибудет сам не ранее, как через два часа. Действительно, по прошествии этого времени появилась другая повозка, но в ней находились одни денщики, которые и объявили, что Суворов уже в Уфе. Таким образом воевода с комендантом принуждены были отправиться к нему на квартиру, где и были встречены им самим.
В то время в городе квартировал Оренбургский драгунский полк, конюшни которого расположены были у реки Белой. Суворов в одну из ночей тайно осматривал драгунских лошадей; свидетелем же этого был только один часовой, которому было приказано Суворовым об осмотре его не объявлять никому. На другой день, потребовав к себе командира и офицеров полка, он сделал им строгий выговор за беспорядок, допущенный ими в конюшне, указав при этом на некоторых лошадей, оставленных на ночь без корму. Полковой командир, поняв из слов Суворова, что конюшни осмотрены лично им самим, пытался узнать, когда и как это было; но все его попытки ни к чему не повели – никто не оказался свидетелем. Когда до сведения Суворова дошло, что его приказание часовой исполнил в точности, он дал приказ произвести его в капралы. Суворов пробыл в Уфе только пять дней и отправился оттуда по пути в Саратов.
Падёж на рогатый скот. В 1780 году, при воеводе Алексее Петровиче Татаринове, в летнее время появился в городе и его окрестностях первый падёж на рогатый скот, названный простолюдинами уревом. Он совершенно истребил весь скот в Уфе, так что новый разведён был потом от приведённого из око[ль]ных деревень.
В 1782 году, по открытии Уфимского Наместничества и разделении его на две губернии или провинции – Уфимскую и Оренбургскую, город Уфа получил значение губернского, областного или наместнического.
В 1789 году учреждено в Уфе главное Народное училище, первыми директорами которого были: Коллежский Советник Кобрит и полковник Фёдор Арапов.
В 1796 году, при преобразовании Уфимского наместничества в Оренбургскую губернию и назначении города Оренбурга губернским, Уфа утратила значение областного и переименована в уездный.
В 1799 году учреждена в Оренбургской губернии епархия и Уфа сделалась городом епархиальным.
В 1800 году она снова переименована в губернский и губернские присутственные места переведены сюда.
Первый большой пожар в Уфе. 1816 год был для Уфы очень не благоприятен; урожай хлеба и овощей был самый посредственный; в городе происходили частые пожары, из которых самый страшный случился 12 Мая. Пожар начался в 8 часу утра в Казанской улице, от бани небогатых купеческих девиц Иконниковых. Усилившись действием сильного северного ветра, он распространился на большое расстояние и истребил 248 домов; в том числе сгорела деревянная приходская Рождественская церковь и сильно повреждён старый каменный собор. Жар был так силён, что на первой растопились четыре колокола (из которых самый большой весил 42 пуда), на втором – два небольших; остальные же хотя и спасены, но разбиты. Иконостасы и все церковные утвари успели однакож вынести. Кроме того, вместе с другими истреблены огнём: компанейский дом с винными подвалами и с пятью питейными домами, старый гостинный двор со всеми мелочными лавками, кожевенные и мясные ряды, харчевня, дом уездных присутственных мест, старый каменный Вице-Губернаторский дом и один мост, называемый ногайским. При этом пожаре погибло множество домашнего скота, птиц, собак и кошек. Говорят, что жители, для спасения своего имущества, сваливали его в овраг, по которому протекает Сутолка; но выше находившаяся плотина также загорелась, и прорвавшаяся вода унесла всё сброшенное имущество в Белую, большую часть которого, говорят, перехватили жители Чесноковки, собравшиеся на том берегу.
Второй большой пожар. В 1821 году случился ещё более гибельный пожар. Причиной ему послужило следующее обстоятельство. В то время в окрестностях появился падёж на рогатый скот, для предупреждения которого считалось полезной мерой зажигать навоз как при въезде, так и около городов и селений. Так поступили и в Уфе. Около Белой, в овраге, подходящем близко к большому деревянному, недавно выстроенному зданию присутственных мест[102], свалено было много навоза, часть которого выходила наружу и достигала почти до самого здания. Навоз этот и зажгли. Горение его продолжалось довольно долго; надзор же за этим был самый небрежный, так что ещё за неделю до пожара едва не загорелось. Однакож и это не вразумило: никаких мер к предупреждению не было принято, и навоз продолжал себе гореть без надзора. Наконец 1 Июня, в 11 часу утра, огонь не заметно добрался до здания, быстро охватил его и оно сделалось первою его жертвою. При начале пожара ветер был юго-западный, потом переменился на западный, подувший прямо на город. Пламя от горевшего здания сообщилось близ лежащим домам, а так как сила ветра была чрезвычайно велика, то целые головни переносило на огромное расстояние и пожар, распространившийся вдруг в разных местах, истребил половину города. В числе прочих строений сгорели винные, соляные и провиантские магазины и две приходские церкви. При пожаре многие из жителей лишились всего своего имущества и одна часть их принуждена была жить некоторое время за городом, под открытым небом, а другая в ближних деревнях.
После этих пожаров, подобных в Уфе уже не бывало, и город возобновился потом по новому плану, утверждённому, как выше упомянуто, ещё в 1819 году, с широкими улицами и большими площадями; но старая Уфа, уцелевшая от пожаров, сохранила до сих пор свою прежнюю наружность.
Посещение Уфы Императором Александром. В 1824 году посетил Уфу Император Александр I. Ещё задолго до его приезда стали готовиться в городе к его приёму; как то: приготовляли квартиру, исправляли улицы и городские въезды, в чём принимали участие почти все городские сословия и даже крестьяне. Например, для устройства взвоза к реке Белой, вызваны были из окрестных деревень крестьяне; устройство подъёма от нижней площади к старому собору приняли на себя дворяне и чиновники; исправление плаца пред полицией возложено на отставных солдат; площадь перед домом губернатора, для парада войск – на купцов и мещан; в устройстве же длинного спуска от города к Нижегородке, на так называемой Вавиловой горе, принимали участие все жители. Кроме того, устроена была для переезда государя через Белую богато украшенная лодка и назначены гребцы, которые для этой цели упражнялись целую неделю[104]. Наконец 16 Сентября, в 7 часов вечера прибыл ожидаемый высокий гость. С перевоза он отправился сперва в дом Уфимского станичного атамана Данилы Патранина, находящемся на набережной улице. Там переодевшись и подарив жене хозяина бриллиантовый перстень, а дочерям по бриллиантовому фермуару, он отъехал в собор, где при колокольном звоне, встречен был на паперти Преосвященным Амвросием. Выслушав его приветственную речь и многолетие в соборе, отправился на приготовленную для него квартиру в доме Гражданского Губернатора, на Голубиной улице. В этот вечер во всех церквах производился колокольный звон; собор и улицы были иллюминированы. В 9 часов утра Государь принял военных и гражданских чиновников, духовенство, дворян и купцов, явившихся с хлебом и солью, а потом отправился осматривать войска внутреннего баталиона. Развод происходил на площади перед домом губернатора[105]. На пути к разводу общество отставных солдат встретило его с хлебом и солью, и снисходительный Государь приказал выдать унтер-офицерам по 10 руб., рядовым по 5 р. каждому в награду. После этого посетил больницу, заведения Приказа Общественного Призрения и тюремный замок. К обеду Его Величества приглашены были Преосвященный Амвросий, Военный Губернатор Эссен, Гражданский Нелидов и Губернский Предводитель Мордвинов. В 6 часов вечера он приказал позвать к себе атамана Патранина, у которого первоначально останавливался, и подарил ему золотую табакерку. В 9 часов он посетил бал, данный в честь его Уфимским дворянством, и пробыл там до 10 часов[106]. На следующий день, именно 18 Сентября, в 6 часов утра, Император присутствовал при заложении храма в честь его ангела – Александра Невского, воздвигаемого на деньги, пожертвованные дворянством Оренбургской губернии, в память его посещения. Там он собственными руками положил первый камень, нарочно приготовленный из чистого белого известняка с вырезанною на нём надписью, означающею год, месяц и число, причину заложения и имя Государя. После этого Император выехал из города через Вавилов перевоз и отправился по пути в Бирск. Отъезжая он благодарил начальников за устройство и порядок, найденный им в городе, и обещался ещё раз посетить Уфу. По отъезде его, Военный Губернатор и все прочие лица, присутствовавшие при заложении, и преосвященный отправились в собор, где был отслужен благодарственный молебен.
Холера. В 1830 и 1831 годах Уфа постигнута была в первый раз холерой, которая страшно свирепствовала в продолжение летних месяцев. Она истребила (по сведениям Ребелинского) 369 челов. муж. пола и 392 челов. женского, чем значительно уменьшила народонаселение, в то время ещё незначительное. Страх, причиняемый холерой, ещё более усилился устройством карантинов и теми мерами, которые в то время считались полезными. Напр. в местах большого скопления народа – в церквах, в казённых заведениях и друг. ставились банки с купоросным маслом, которое приказывали зажигать, чтобы уничтожить вредные миазмы в воздухе; но это не приносило пользы и распространяло только зловоние. Старожилы рассказывают, что в город нельзя было попасть иначе, как высидевши в карантине назначенное время; даже многие улицы были заграждены и многие дома оцеплены. Народ был в унынии и страхе, и церкви постоянно полны были молящимися и постящимися людьми, как будто наступил Великий пост. Для погребения умерших вырываемы были общие могилы, где и хоронили всех без различия и большою частию без гробов, которых не успевали делать. Одним словом бедствие было потрясающее, и все очевидцы событий до сих пор вспоминают о нём с содроганием. Холера повторилась в 1848 и 1854 годах, но уже в гораздо слабейшей степени.
(Оренбургские губернские ведомости. Часть неофициальная. 1864. 26 декабря)
