Георгий Перетяткович ИСТОРИЯ ПОВОЛЖЬЯ / Глава II

История Поволжья XVII-XVIII веков

Глава II

Г. Перетяткович

Поволжье в 17 и начале 18 века

Москва, 1882 г.

ГЛАВА II

Казанский уезд, его сходство и отличие от Свияжского уезда. Правительственные меры для защиты Казанского уезда в конце XVI века и колонизация его в это время и в начале XVII столетия. Распространение христианства между инородцами в первой четверти XVII века и хозяйственное состояние их земель в это время. Поселения в Казанском уезде около половины XVII столетия и его колонизация в это время. Закамские земли в конце XVI и в первой половине XVII веков. Калмыки в Поволжье. Сооружения на Закамской черте и заселение ее. Положение крестьян в Казанском и Свияжском уездах в первой половине XVII ст.

Казанский уезд после утверждения в нем русской власти, при водворении здесь пришлого русского населения, находился отчасти в том же положении, в каком был и Свияжский уезд. Поэтому некоторые хозяйственно-колонизационные явления, с которыми мы познакомились уже в Свияжском уезде, встречаются нам и в Казанском уезде, лежавшем на левой, луговой стороне Волге.

Казанский уезд, как и Свияжский, покрыт был большей частью огромными лесами, по которыми в разнообразном направлении текли разной величины реки. Вследствие этого и здесь поселенцы большею частью предпочитали вначале селиться на пустошах, которых в Казанском уезде даже было больше, чем в Свияжском, ибо прежде он был гораздо населеннее последнего. Таким образом значительные пространства перелогов и зарослей при сравнительно небольшом пространстве пахоты, вместе с обширными лесными и сенокосными угодьями составляют и в Казанском уезде явление, часто повторяющееся [162].

Но Казанский уезд, имея в некоторых отношениях сходство с Свияжским, в других не мало от него различается. Казанский уезд, говоря вообще, обнимает собой земли луговой стороны р. Волги; пространством своим он гораздо обширнее Свияжского; земли, входившие в его состав, орошались следующими реками: Илетью и Казанком, впадавшими в Волгу, и Миошею, притоком р. Камы. С одной стороны Казанский уезд соприкасался с Волгою, а с двух других—граничил Камою и Вяткою.

В Казанский уезд с самого начала входил Лаишевский острожек на р. Каме; в нему же принадлежал пригород Арск на р. Казанке и пригород Алат на одном из притоков р. Илети. В соответствии с более обширным пространством Казанского уезда, и земли его по свойствам своим были разнообразные, чем земли Свияжского уезда: около Камы встречаемся с полосою чернозема [163], между тем как в области среднего течения реки Витки, почва с самого начала не отличалась плодородием.

Наконец, особенность Казанского уезда, имевшая не маловажные следствия для его населения заключалась в том, что он довольно значительною своею частью примыкал непосредственно к р. Каме, за которою тянулись безграничный пространства, свободныя в тогдашнее время от оседлого населения; здесь начиналось царство кочевых народов, признававших, правда, авторитет русской власти, но в то же время не стеснявших себя в нападении и грабеже русского окраиного населения.

Вследствие подобного соседства и опасностей, с которыми оно было сопряжено для населения Казанского уезда, русское правительство вскоре после завоевания Казани занялось вопросом о защите своих подданных от кочевых обитателей степи. Прежде всего оно обратило внимание на те места по р. Каме, которыми Ногайцы пользовались для перехода с левой, низменной, стороны на правую, нагорную. В одном таком пункте построен был Лаишевский острог или город, а другой—Анатошский перевоз—поручено было стеречь крестьянам ближайшей деревни, названной сторожевою; за эту службу им дана была пахотная земля и угодья[164]. Последняя мера в глазах правительства, по всей вероятности, была лишь временной, потому что в конце XVI века в этих метах мы застаем построенными два острога, из которых одна находился на правом берегу Камы, а другой подле на речке Бетке, впадающей тут же в р. Каму. Оба острога были деревянные и имели по пяти башен с тремя острожными воротами.

Относительно того, на сколько эти остроги достигали цели, ради которой они были воздвигнуты, мы можем отчасти догадываться по довольно значительному населению, находимому в здешних метах в конце XVI столетия. Около острога, что на берегу Камы, раскинулась большая слобода, получившая наименование «Рыбной»—от промысла, которым занимались ее жители. О выгодах этого занятия в здешних местах и о зажиточности населения слободы может свидетельствовать не только величина оброка, платимого отдельными членами этой общины, но также и то, что церковь, с теплою трапезою, с образами, книгами и медными колоколами, означена как «сооружение и строение мирское»; церковной пашни не было,— священник и клир жили приходом.

В слободе находилось 69 дворов крестьянских оброчных, плативших «в государеву казну за рыбу 4:9 рублей, 26 алтын, 4 деньги»; в этой же слободе было семь лавок, которыми владете ли торговали «безоброчно». Некоторые крестьяне—13 человек— составила из себя особую общину и, сверх рыбной ловли, занялись еще пахотою, по так как здешняя земля покрыта была лесом, то они стали се расчищать и в конце столетия о них сказано «пашут своей росчисти 32 чети в поле, а в дву потому ж безоброчно до государева указу».

Рыбная слобода была дворцовою и в ней находилось «государево садовое озеро», сделанное крестьянами, которые «рыбу в озеро сажают и стерегут и из озера рыбу выимают» [165]) Немного выше Рыбной слободы лежит дворцовое село Анатош, в котором было «три государевы житницы» и двор прикащика; в селе находились 30 дворов пашенных крестьян, обрабатывавших «на себя» 130 четвертей в каждом поле, и 13 дворов оброчных, вносивших оброк большей частью (9 дв.) по 4 гривны с двора на год.

Несколько повыше села Анатошского, на реке Бетке, притоке Камы, стоял другой острог—Бетки, получивший свое название от реки, на которой находился; около острога расположено было село Бетки с церковью, церковною пашнею, 35 дворами пашенных крестьян и семью оброчными дворами, платящими большею частью по 10 алтын (и двор.) на год; пахоты у крестьян села Бетки было столько же, сколько и у Анатошских, сенокос же гораздо больший [166].

К этим дворцовым селам в конце XVI века тянуло шесть деревень, из коих в одной—деревня Урай—находилось 25 дворов крестьянских, семь дворов оброчных и пять дворов льготных; в остальных деревнях число дворов было не так велико, по количество вытей, числившихся в это время за ними, указывает нам на довольно значительную величину их пахоты и следовательно на порядочную степень зажиточности [167]. Об одной деревне сказано даже, что «стала после писцовых книг Микиты Борисова», т. е., после 1567 года,— может быть, она появилась уже вследствие увеличившейся безопасности в здешних местах после построения острожков [168].

История православия в Поволжье

Выше было замечено, что Казанский уезд по некоторым явлениям, которыми с самого начала сопровождалось его заселение, сходен со Свияжским; это сходство заключается в несоразмерности перелогов, зарослей, лесных и сенокосных угодий с пахотою в вотчинах духовенства и в поместьях служилых людей. Подобные факты в хозяйственной жизни выступают здесь тем рельефнее, что население повидимому на многих землях только что успело отстроиться, ибо в описи не редко прямо говорится «что выти еще не учинены, крестьяне живут на льгота» [169].

Такой факт, часто повторяясь в хозяйственной деятельности отдельных общин, выделяется также и в общей сумме обработанной земли у крупных землевладельцев Казанского уезда[170]. Вследствие деятельности крестьянских общин, на вотчинных землях Спасо-преображенского монастыря, спустя уже тринадцать лет после описи шестидесятых годов, пахотная земля увеличивается на 60 четвертей в каждом из трех волей. На этот раз вместе с увеличением пахоты встречаемся в с пахотным лесом в вотчинах Спасо-Преображенского монастыря.

Рядом с такими фактами является совершенно естественным уменьшение на монастырских землях лесных угодий, на счет которых отчасти и могла только увеличиваться пахота [171]. Через 12 лет Преображенскому монастырю была дана грамота, которою не только подтверждены были за монастырем прежния его пожалования, но предоставлены были новыя: «велели учинити в старой и в новой их монастырской земле и что они припахали старова монастырскова лесу пашню на 1200 чети, что им роспахати в их же монастырском лесу»[172]. Колонизационная деятельность Преображенского монастыря впрочем не ограничивалась в это время уездом,—в самом остроге Казанском заселена была им слобода бобылями, которые при своем поселении получили матерьяльную поддержку от монастыря[173]. Другой крупный вотчинник Казанского уезда, бывший вместе с тем влиятельнейшим лицом в этой стране,—Казанский митрополит, действовал во второй половине XVI столетия в культурно-хозяйственном отношении едва ли не успешнее всех в целом крае. Так мы знаем из царской грамоты, что в конце данного столетия во владении у Казанского митрополита находилось земли около 7871 четвертей, — на 5871 четверть более против прежних писцовых книг; вследствие чего лишняя земля отписана была на государя и лишь по челобитью митрополита отдана была ему обратно [174].

Сохранился факт, свидетельствующий между прочим о колонизационной деятельности самого правительства в это время, как землевладельца Казанского уезда, К 1600 году с дозволения правительства недалеко от Казани на дворцовом «Черном лесу поставлены» были крестьянскими общинами село Борисоглебское и деревня Караваева, на которыя впоследствии представлял свои притязания Казанский митрополит Матфей [175].

Но не одни русские люди являются в настоящее время деятелями по заселению Казанского уезда: некоторые. и из инородцев, боле других расположенные к земледелию, действуют с энергией в том же направлении. Нам известно, что ясашные Чуваши деревни Тюбек владели пахотною землею недалеко от пригорода Арска; часть этой землп отделена была правительством для пригорода Арска, а общине в замене отнятой у нее земли предоставлена была на имя старосты деревни Тюбек по соседству с деревнею на ключе земля, которая была покрыта еловым лесом. В 1595 году чувашская ясашнал община деревни Тюбек [176] состоявшая из 12 дворов, почувствовать недостаток пахотной земли в своей деревне, и тогда «они из своей деревни из Тюбека по той даче, для того что у них пашни мало, отделили трех человек в починок в Новой Тюбек—Максимка Яковлева, да Олешку Васильева, да Семена Килеева—в старые в целые ясаки», на место, отведенного им у ключа. Через пять лет (1600г.) чувашские бобыли соседней деревни Чечурча отделились от своей общины в числе трех человек и заняли землю на целый ясак по другой стороне ключа, эту землю предоставило им правительство также в замен земли,. отошедший от их деревня для пригорода Арска. Сверх того спустя тря года (1603 г.) из деревни старый Тюбек снова отделились три Чувашенина и заняла землю на ключе же около своих товарищей; сели они здесь на пол-ясаке, на льготе [177].

К концу XVI столетия усиливается в Казанском уезде и колонизационная деятельность Преображенского монастыря. Успеху этой деятельности монастыря должна была способствовать как близость части монастырских земель к городу Казани, где находился самый монастырь, так с другой стороны, сосредоточенность монастырских владений в немногих местах—главным образом на притоке реки Казанки, на речке Ноксе.

В девяностых годах XVI столетия средства Преображенского монастыря увеличились новыми пожалованиями, вслевдствие чего в распоряжении его, кроме прежних земель, находилась еще половина деревни Салмачей, село Борисоглебское, Плетени тож, с деревнею Поповкою под Казанью[178]. И прежде средства Преображенского монастыря были немалы, — с приобретением же земель в столь выгодном месте они должны были усилиться в заметной степени, что не могло остаться без последствий для хозяйственной деятельности монастыря, как по отношению к вновь доставшимся ему вотчинам, так и к находившимся прежде в его владении. Главным хозяйственным центром для подгородных земель Преображенского монастыря в начале XVII столетия [179] было село Борисоглебское, Плетени тож, в котором построена была монастырем деревянная церковь во во имя Бориса и Глеба, при церкви был двор священника, и в нем находились два монастырских двора.

Село Борисоглебское населено было бобылями, которые, живя под городом, предпочитали промышленные занятия земледельческому; число их в это время было не велико и все они платили одинаковый оброк [180]. В селе находилась небольшая монастырская пашня [181], обрабатываемая крестьянами деревень и деревень-починков, которые в данное время тянули к селу Борисоглебскому. Из деревень, тянувших к селу Борисоглебскому, прежде упоминались лишь деревня Поповка и Борискова; первая, как мы знаем, пожалована была монастырю вместе с селом Борисоглебским, вторая же упоминается в писцовой книге Казанского уезда шестидесятых годов XVI столетия.

Тогдашнее состояние деревни Борисовой, как впрочем и большей части других поселений, своею пахотою, перелогом, населением, зарослями, значительными сенокосом, большим пахотным и непахотным лесом и льготою указывало на недавность своего появления в здешних местах. О других поселках, примыкавших к селу Борисоглебскому, и пахавших в нем монастырскую пашню [182], говорится следующее: «деревня Семибратеников, Борисков починок тож», в описи же половины XVII в. о ней же сказало, что она «стала на болоте после больших писцов[183] деревни Борисковы на лесу» о другом поселении, «деревня Харин починок» сказано в описи половины XVII века только, что она, встала после больших писцов на Борисковской земле»; наконец о третьей деревне, «Новоселки», упоминается в половине ХVII ст. только, что она «стала после больших писцов»,—при чем последняя деревня относительно населения и пахоты была самая развитая из трех поселков; затем в этом отношении идет Харин починок и потом наконец Семибратеников[184]. Таким образом, починок Семибратеников прямо именуется починком деревни Борисовы; следовательно это поселение образовалось через выделение от общины деревни Борисовой отдельной колонии. Надобно предполагать, что и Харин починок образовался таким же образом, потому что о нем сказано, что он возник после больших писцов на земле, принадлежавшей деревне Борисовой; только, вероятно, его основание предшествовало починку Семибратеникову, ибо в нем населения и пахоты в начале столетия было более, чем у последнего. Быть может, и появление деревни Борисовой имеет некоторое отношение к деревне Борисовой, ибо, кроме ее названия, она также возникла «после больших писцов» и стояла на том же озере, на котором с самого начала основалась община деревни Борисовой. Быть может, более раннее основание деревни Новоселок [185] и довольно скорое увеличение в ней населения и пахоты были причиною того, что память об этой связи ее с деревнею Борисовой исчезла в начале XVII столетия. Из других вновь появившихся поселений Преображенского монастыря только относительно деревни-почипка Решетникова с некоторою вероятностью можно указать на его происхождение. Опись починка Решетникова помещена внепосредственно вслед за описью сельца Клыки и начинается таким образом: «деревня-починок Решетннков на болотца мшаном стале ново на лесу промеж сельца Клыков». Действительно, у сельца Клыки Мельничные, что на р. Нокс[186], вместе с деревнями Большие и Средние Клыки на той же реке, был в 1567 году во владении общий лес, простиравшийся на 2 версты длину и на одну версту поперек; в самом сельце Клыках в шестидесятых годах XVI столетия, правда, не было крестьян а находились лишь два монастырских двора да монастырская пашня с сенокосом[187], —но в начале XVII столетия в этом сельце уже жила крестьянская община из 14 дворов, которая имела довольно порядочную пахоту, кроме монастырской [188].

История православия в Поволжье

Таким образом, возникновение починка Решетникова при помощи общины сельца Клыки представляется весьма вероятным, особенно, если принять во внпмание незначительность в данное время населения и пахоты в поселке[189], равно как и то, что его крестьяне во время описи находились еще на льготе, что все вместе взятое указывает на недавность появления поселка. О возникновении остальных поселков, с которыми впервые встречаемся в начале ХVII столетия, мы не можем сказать ничего определенного, вследствие отсутствия в этом направлении каких либо указаний [190]. Из отношений же некоторых новых поселков к тому или другому хозяйственному центру в настоящем случае мы не решаемся делать какого либо предположения [191]. Из других изменений, происшедших за настоящий промежуток времени в вотчинах Преображенского монастыря, следует отметить превращение починка Сафарова на р. Ноксе в село Богородское. В соответствие с этим мы находим в нем теперь церковь, строения монастырского, с двором при ней священника, с дворами монастырскими и с монастырскою же пашнею, обрабатываемою крестьянами седа Богородского и деревень, примыкавших к нему в хозяйственном отношении. Хотя число крестьянских дворов села было невелико, но зажиточность их, судя по крестьянской пахоте и по тому, что сельская церковь снабжена была образами, книгами, колоколами и утварью на счет прихожан, вероятно, была порядочная. Отметим некоторые особенности этого поселения: величина сенокоса в нем осталась та же, что и прежде, равно как не изменилось и пространство непаханнаго леса; последнее обстоятельство впрочем объясняется в конце описи: «а в том лесу борти, вотчинники Татаровя, а оброк дают в монастырь».

Таким образом, значительное увеличение пахотной земли, находимое нами в селе Богородском, сравнительно с тем, какое было в починке Сафарове, произошло главным образом на счет перелогу и зарослей, которые с самого начала в довольно значительном количестве встречаются в почине [192]. С монастырским хозяйством в вотчинах Преображенского монастыря в данное время встречаемся одинаково как в селах и сельцах, так и в деревнях. Даже можно сказать, что самая значительная пахота монастырская находится теперь в деревне[193], между тем как в шестидесятых годах XVI столетия монастырская пашня была лишь в одном сельце Клыках. При этом нужно упомянуть, что монастырь для пахоты и для других своих промыслов пользуется уже по только трудом крестьян, живущих на его землях, но содержит еще и порядочное количество рабочих людей («детенышей»), обозначаемых как «годовые наемные»; судя по таким их прозвищам, как «Нижегородец» или «Вологжанин», они приходили в Казанский уезд из разных, и не близких, мест [194]. Пространство монастырской пахоты, обрабатываемой лишь монастырскими крестьянами, увеличилось более, чем в два раза, против того, какого мы ее оставили в XVI столетии[195].

Число крестьянских дворов с 44 увеличилось до 121 двора. Крестьянская пашня от 263 четвертей возросла до 840 четвертей в каждом поле. В некотором отношении с увеличением пахотной земли в монастырских вотчинах и умножением населения в них должно находиться уменьшение лесного пространства,—которое действительно с 10 верст длины и 6 поперек умалилось до 6 верст длины и 3 с половиною поперек. Но прибыль сенокоса в вотчинах Преображенского монастыря, как и в поселениях Свияжского уезда в XVII столетии, находится не в соответствии с увеличением пахотной земли; мы уже видели, что в некоторых новых монастырских поселениях под Казанью сена совсем не было,—в описи говорится:«косят наймуя на стороне»; в иных поселениях сенокосы совсем не увеличились, а в других если и заметно увеличение, то в размерах очень скромных [196]. Следует упомянуть также и о том, что в монастырских селах и в деревнях в начале ХVII столетия совсем не встречаемся с перелогами и зарослями на пахотной земле,—явление, косвенно свидетельствующее об удовлетворительном состояли здесь крестьянского и монастырского хозяйств.

В шестидесятых годах XVI столетия в вотчинах Преображенского монастыря находим три мельницы, которые принадлежали к одному типу—«Большое колесо» и расположены были на р. Ноксе. В старых сельцах и в деревнях, находившихся на р. Ноксе, пахота и население увеличились за этот промежуток времени более, чем вдвое противу того, какими они были в шестидесятых годах XVI столетия. Сверх того, на р. Ноксе появляются новые поселения [197], которых крестьяне также обзаводятся пашнею и потребляют лес в местах близких к реке. Вследствие подобной деятельности количество влаги должно было уменьшиться, и воды в реке в последнее время не могло уже быть так много, как в начале появления здесь поселений. В результате сила водной стремительности в реке Ноксе стала гораздо слабее, и мельницы, расположенные на реке, не могли теперь все успешно работать, вследствие чего, вероятно, одна мельница на р. Ноксе упразднена совсем и либо перенесена, либо вновь построена на другой реке, на Сельде. Но и старые мельницы на р. Ноксе величиною своих поставов теперь уже не всегда были под силу реке, на которой стояли, потому что о них говорится: «а мелеть вешнею полою или дождевою скопленною водою» [198].

В заключение укажем еще одну особенность, с которою вначале встречаемся в поселениях Преображенского монастыря в Казанском уезд, и на ее последующее видоизменение. В некоторых вотчинах монастырских шестидесятых годов XVI века среди поселенцев вместе с русскими крестьянами живут «новокрещены, полоняники и Чуваши»; об одном починке даже прямо сказано: «а живут в нем Татаровя на льготе» [199]. В начале XVII столетия во всех этих поселениях, не исключая починка, все население носить православные имена с русскими прозвищами,—следовательно совершилось полное претворение за этот промежуток времени инородцев и иноверцев в православных русских людей[200].

Из приведенных очерков можно видеть, что на луговой стороне Волги, как это мы видели ранее в нагорной, дело русской колонизации и культуры подвигалось довольно успешно во второй половине XVI столетия. Но с наступлением эпохи смут и в Казанском уезде, как в Свияжском, исчезла безопасность личности и собственности, начались убийства и разорения не только деревен и сел, но также и городов. И здесь, на луговой стороне, преимущественными деятелями при разоревших являются инородцы, которые не останавливались и перед религиозною святынею; так, в одном из грамот смутного времени говорится, «что всякие воры, и Черемиса и многие люди город Котельнич взяли и церкви Божии осквернили и многих людей побили и до основания разорили» [201]. Судя по осквернению церквей, следует предполагать, что в данном деле главными деятелями были язычники Черемисы, у которых грабительские инстинкты были изощрены, и христианская святыня не имела никакого значения. Вследствие отсутствия безопасности и больших разорений, в уезде в продолжении нескольких лет не собирали доходов, так что денег на общественные расходы в Казани не было. Об этом сами Казанцы свидетельствуют в выражениях, не допускающих сомнения: «а у нас в Казани в сборе денег нет, потому всяких доходов с Чуваши и с Черемисы с дворов ясашных и с вотчин оброчных денег не имано для смутного времени по три годы ни одное деньги, и кабаки заперты были по многое время и таможенных пошлин взяти было не с чево»[202].

И в Казанском уезде с избранием Михаила Федоровича на царский престол не установилось полное спокойствие хотя и прекратилось междуцарствие; здесь к местным элементам безпокойства в виде множества Черемис присоединялось и соседство со степью, которая начиналась непосредственно за рекою Камою. Нам известно уже, что на правом берегу Камы в некоторых, более опасных, местах построены были острожки, укрепленные башнями и снабженные пищалями, от чего безопасность могла здесь несколько увеличиться, мы указывали, что в некоторой связи с этим, по всей вероятности, находится умножение населения в поселениях, которые встречаются около острогов. Но, быть может, умножение населения в Казанском уезде вскоре после смутного времени и некоторая зажиточность его сильнее соблазняла кочевых обитателей соседней степи, находивших себе иногда хороших союзников в местных инородцах, вместе с которыми они могли успешно производить свои вторжения и разорять трудовое земледельческое население уезда [203]. Вероятно, вследствие этого около двадцатых годов ХVII столетия (1617 г.) в некоторых поселениях Казанского уезда, на ряду с прибылым населением, попадается не мало дворов, о которых прямо сказано: «крестьянские дворы пустые от татарского разоренья»[204].

Землевладельцы с большими средствами, владевшие землями в таких местах, которые подвергались опасности от нападения со стороны кочевых обитателей степи, с дозволения правительства на свой счет воздвигали острожки «для приходу Нагайских людей». Подобное позволение подучил в данное время (1617 г.) архимандрит Богородицкого монастыря, владевший пожалованною землею в Казанском уезде «на реке на Вятке близко Камы реки», где у него находилось сельцо Мамадыш, бывшее в опасности от близкого соседства закамской степи [205]. Сам великий государь, как крупный землевладелец, должен был тоже заботиться о безопасности крестьян, которые жили на дворцовых землях. Эта опасность, как мы уже видели, могла грозить населению Казанского уезда, не только со стороны Камы, а также и со стороны инородцев, живших в уезде, из коих некоторые — Черемисы—— производили большие опустошения по среднему течению р. Вятки. Намек на разрушительную деятельность Черемис в эпоху смут находим, кроме выше приведенного, еще и в другом месте—по среднему течению р. Вятки. Около двадцатых годов ХVII столетия на р. Вятке в дворцовой Кукарской слободе находим «кругом слободы острог, а на остроге три пищали затинных, да в казне 10 ручных самопалов». В самой слободе в данное время находилась деревянная церковь с образами и колоколами «государева строенья», двор прикащика, 84 двора крестьянских, 12 бобыльских и 5 дворов льготных. Крестьяне значатся «на отъезжей пашне», которой только 30 четвертей «на росчистях». Кроме того, в слободе числится «церковные земли лесом поросло 40 четей, да крестьянские ж земли боровым большим лесом поросло 180 четей»[206]. Таким образом, мы встречаемся здесь с одной стороны с довольно значительною крестьянскою общиной, а с другой—с очень небольшою, сравнительно с числом членов общины, пахотой, о котором говорится, что она расчищена, —следовательно, прежде была покрыта лесом; затем упоминается о довольно значительной церковной земле и о большой пахоте крестьянской, которые поросли лесом. По этим данным следует предполагать, что прежде здесь находилось довольно значительное поселение, жители которого распахали землю для церкви и для самих себя, но потом, быть может, в смутное время, жившая тут крестьянская община подвергалась нападению и разорению, вследствие чего земля большею частью была брошена и успела зарости лесом. После межуцарствия, правительство, вследствие опасностей, которые, вероятно, грозили здесь общине дворцовых крестьян, распорядилось окружить слободу острогом; и вот к остаткам от прежней общины крестьянской присоединяются новые,—быть может, возвратились также некоторые из разбежавшихся,— и стали расчищать почву, успевшую зарости порядочным лесом. Предположение о разгроме Кукарской слободы выведено из показаний старосты и слободских крестьян, что «крестьяне десятинные пашни не пашут и денежного оброку не платят от смутных годов», и далее они же показали, что «платежные отписи у них поимали Черемиса в смутные годы». Кроме обычных льгот крестьян влекли сюда еще обширные угодья в виде «рыбных ловель, бобровых гонов и всяких водяных промыслов», которые предоставлены были им в разном направлении на много верст по реке Вятке и по ее притокам—Пижме и Немде [207].

История православия в Поволжье

Мы видели разорения, которые Казанский уезд испытал в смутное время в разных местах, видели также и недостаток средств в первое время для удовлетворения общественных нужд, в то время, как они требовали удовлетворения. Одною из общественных нужд в Казанском уезде, где среди населения находилось не мало всяких инородцев, были средства для содержания стрельцов, которые должны были поддерживать авторитет русской власти и порядок еще не вполне установившийся в крае, граничившем со степью и его кочевыми обитателями. Эти-то средства, быть может, местами взимаемая в очень значительном количестве, в соединении с нападениями пришлых и местных инородцев являются причинами того, что после междуцарствия уже некоторые крестьяне, жившие на дворцовых землях, «разбежались от татарских шалости и от стрелецких запасов»[208].

Казанское царство, богатое землями, по всей вероятности, старалось также их раздачей отдельным людям извлекать для себя некоторые выгоды. Вследствие этого русское правительство после завоевания Казанского царства застало не мало таких людей, которые владели здесь землями «по старине». Непосредственно после завоевания Московское правительство до понятному чувству осторожности не могло к своим новым подданным отнестись с таким же доверием, как к русским людям, которых оно и старается поэтому водворять в этой стране в качестве служилых людей на доставшихся ему обширных землях Казанского царства.

В то же время русское правительство не могло отнять землю у туземных землевладельцев, которые не скомпрометировали себя участием в возстаниях против России. Поэтому мы встречаем иногда, что некоторые туземцы, обладавшие «жеребьями», «после Казанского взятия с того жеребью земли в государеву казну платят денежной оброк».

По всей вероятности, оброк этот был не велик и правительство находить впоследствии для себя более выгодным подобных людей обязать вместо денежного оброка «с жеребья служить государева служба»[209]. Этим, должно быть, обусловливается значительное количество служилых новокрещен, служилых татар и ясачных чуваш, владевших в Казанском уезде поместными жеребьями и землею «без дач и государевых грамот и выписей», которые, однако, указывали правительственным лицам, как на законное основание для своего обладания, на то, «что теми жеребьи владели отцы их и дядья и братья до Казанского и после Казанского взятья, а они после их теми поместными жеребьи владеют по старине ж без дач»[210].

Московское правительство, со своей стороны, после замерения края старается пользоваться умом и энергиею местного населения для государственных целей; русских служилых людей было недостаточно для удовлетворения нужд здешнего края, поэтому правительство раздает отдельные жеребья и другие доходные статьи в поместье инородцам, обращая их в своих служилых людей и обязывая службою себе в здешней стране. Земли и угодья, бывшие за служилыми и ясачными инородцами, обыкновенно записывались в отдельных книгах, которые не смешивались с книгами, заключавшими в себе земли и угодья русских служилых людей.

Приступая в обзору явлений, который встречаются нам в двадцатых годах XVII столетия в инородческом хозяйстве Казанского уезда, мы предварительно должны остановиться на одном обстоятельстве: в это время нам нередко попадаются в деревнях и даже иногда в селах земли, находящиеся во владении «за служилыми за ясачными новокрещены». Чтобы нам понятно было это обстоятельство, мы должны сперва указать на некоторые факты, совершившиеся в Казанском уезде вскоре после прекращения на Руси междуцарствия.

Начало ХУII столетия в жизни русского народа, как известно, было болезненною эпохою, известною под названием эпохи смут, о которой выше говорено было достаточно. Народ русский вышел из этой тяжелой эпохи победителем, главным образом, вследствие того, что возродившийся в лучших людях политический смысл сообщился большинству тогдашнего общества, понявшего необходимость для русского народа особенного политического единения, которое было бы независимым от западных соседей Росси.

Но время это было временем возрождения не одного только общественного смысла в русском народе, а также и временем возбуждения в нем религиозного чувства, потому что русский человек сознавал в то время не столько политическую особенность свою от соседей, сколько религиозную. Многие члены русского общества в соответствии с своим религиозным настроением склонны были видеть в единичных и общественных страданиях смутного времени наказание, свыше ниспосланное за те пороки и недостатки, которые обнаруживались в нравственных и экономических отношениях общества тогдашнего времени [211].

Результатом подобного настроения является обыкновенно необходимость покаяния, вследствие чего число братии в монастырях увеличивается прибытием новых членов, ищущих в монастырях удовлетворения охватившей их религиозной ревности.

И действительно, в Преображенском монастыре, что в Казани количество братии вначале XVII столетия сильно увеличилось [212]. В Преображенский же монастырь пришел в 1618 году, между прочим, и благочестивый инок Филарет. Проживая в монастыре, Филарет часто удалялся для молитвы в пустынные места. «Однажды, пришед на место, на котором стоит теперь Раифская пустынь, он пленился красотою и безмолвием его и решился остаться тут. Никого не было в этом месте, только дикие Черемисы приходили по временам на озеро для принесения языческих жертв. Скоро собрались к нему другие иноки, и, по смерти Филарета, здесь был основан монастырь»[213].

Около двадцатых годов этого столетия появился в Казанском уезде и другой монастырь, основанный иноком Евфимием[214]. Прибывши в Казань Евфимий стал искать уединенного места, которое обрел там, где в настоящее время находятся Семиозерная пустынь. Это место, кроме озер, было в то время богато еще я вековым лесом, в котором жили Черемисы. Около того места, где поселился инок Евфимий, стоял тогда дуб, к которому приходили Черемисы для принесения языческих жертвоприношений. Однажды в этот дуб ударила молния и разбила его. Черемисы приняли это за особенное знамение Божие и удалились отсюда. К Евфимию между тем начали сходится другие иноки; положено было основание монастырю; около которого вскоре стали появляться и крестьянские дворы.

Таким образом возник Семиозерный монастырь[215]. В ином месте было уже нами высказано[216], что первым православным монастырям в здешним крае населенном исключительно язычниками и магометанами, естественнее всего было являться в городах, как единственных в тогдашнее время местах, где жили многие христиане. С тех пор, однако, в продолжении пятидесятилетнего господства здесь московского государства, обстоятельства несколько изменились: в Казанском уезде появляются не только русские служилые люди, но на землях, принадлежащих им и другим русским землевладельцам, поселяются и общины православных крестьян, которые водворяют, здесь русскую культуру.

Вследствие этого в православные монастыри могли, так сказать, выйти из-за городских стен, потому что они получили теперь возможность опираться на православного русского человека не в городе только, но и вне; городской черты. И вот религиозный подъем, наглядно обнаружившийся в появлении в Казанском уезде православных монастырей среди инородцев и на земле для них священной (они совершали в тех местах, как мы видели, свои языческие жертвоприношения), должен был сказаться также и в ревности по распространению Христовой веры между инородцами.

Этим, по нашему мнению, следует объяснить значительное число служилых и ясачных новокрещен с которыми встречаемся в двадцатых годах XVII столетия в Казанском уезде [217]. При этом следует упомянуть, что к христианству обращались иногда инородцы, владевшие «поместными жеребьями без дач и государевых грамот… по старине»[218], следовательно, люди, бывало, повидимому, издавна обезпеченными.

Кроме того, есть факты, показывающие, что это обращение, по крайней мере для некоторых из них, было не одною лишь формальностью, потому что, например, служилые новокрещены бывшей деревни Ишеры, среди которых находились люди, искони обладавшие землею, построили деревянную церковь, снабдили ее образами, книгами, разами, сосудами церковными и колоколами,—все это означено, как «строение служилых и ясачных новокрещен»[219]; таким образом инородческая деревня превращается в православное село усилиями и средствами новых христиан, что не может несвидетельствовать об их ревности к христианской вере.

Обращаясь к хозяйству служилых и ясачных инородцев в Казанском уезде, мы прежде всего должны отметить тот факт, что в данное время у них большей частью преобладает сенокос над пахотою в столь резкой форме, в какой почти не встречается в поселениях русских людей [220]; даже у священника села Ишеры, населенного, как мы уже видели, ясачными и служилыми инородцами, при 16 четвертях пахоты в каждом поле числится 300 копен сена. Но и та земля, которая находилась под пахотою, далеко не вся была обработана удовлетворительно в хозяйственном отношении, о чем свидетельствуют довольно наглядно пустоши, перелоги и заросли, нередко попадавшиеся на их землях[221].

Отсюда можно заключить, что, вероятно, инородцы в Казанском уезде и в описываемое время скотоводством занимались с большею охотою, чем земледелием. Население инородческих земель, кроме самих инородцев, состоявших из служилых и ясачных новокрещен, татар, черемис и чуваш, принадлежало также и другим народностям; так, например, среди них встречаются «дворы латышские»,а затем люди с прозвищами «Латыш», «Литвинко», «Немчин», которые иногда занимаются пахотою и живут на льгот; между льготными земледельцами на землях служилых инородцев порядка попадаются дворы людей с прозвищем «Русак»[222].

Кроме пахотных земель с сенокосными угодьями за служилыми инородцами в поместье в Казанском уезде находились еще и другие доходные статьи, как-то: рыбные ловли в реках и озерах, бортные ухожаи, бобровые гоны, перевозы и мельницы на реках и кабаки; к последним, кажется, иногда относились отдельные строения на речных перевозах и на дорогах, где взималось с проезжих «таможенное». Все эти доходные статьи эксплуатировались либо непосредственно служилыми людьми, либо же сдавались ими на откуп другим лицам.

В общем и состояние перечисленных статей дохода у служилых инородцев находилось в не совсем удовлетворительном состоянии. Это лучше всего можно видеть из того обстоятельства, что из всей суммы угодий и доходных статей в Казанском уезде более четверти были пусты,—следовательно не приносили своим владельцам никакой выгоды [223]. Что же касается до положения в это время инородцев на дуговой стороне, то можно сказать, что оно в общем было тоже, что и в нагорной стороне.

И здесь воеводам, отправляемым в какой-либо город, в уезде которого жили инородцы, поручалось «смотрети над головою стрелецким и над подьячими и над толмачами и над приставы и над всякими русскими людьми и беречи того накрепко, чтоб они Черемисы не обидили и посулов и починков с них не имали и насильств им нечинили; да емуж смотрети за детьми боярскими за всякими сборщики и за кабацкими и за таможенными откупщики дозирати по часту, чтоб… Царевококшайским Новокрещеном и Черемисы и всяким служилым и жилецким людем напрасные жесточи и насильства и налогов и продаж не делали… а к Новокрещеном и к Черемисам держати ласки и привет и береженье чтоб они в Царевококшайском измене не завели и какова дурна не учинили», здесь же поручается воевод «лучших людей» из Черемисы «имати в аманаты» (заложики) и держать их в городе[224].

Около половины ХУП века служилому человеку Семену Волынскому было поручено Казанским приказом сделать опись Казанскому уезду. Вероятно вследствие обширности и довольно уже значительной населенности этого уезда опись в данное время производилась в продолжение нескольких лет (с 1648-1656 гг.). Заключалась она в нескольких тетрадях или книгах, при чем население сел и деревень переписывались, кажется, в отдельных книгах, а пахота и угодье также в отдельных[225]. В книгах Волынского мы снова встречаемся с вотчинами Преображенского монастыря в Казанском уезде. Кроме прежних поселений, успевших за это время большей частью видоизмениться в своем населении и пахоте, здесь попадаются такие посеки, которые вновь появились за этот значительный промежуток времени.

Село Борисоглебское, что под Казанью, в начале XVII столетия, как мы знаем, было населено бобылями, число которых не доходило до двадцати, а оброк, платимый ими монастырю, был менее пяти рублей. В половине XVII века село Борисоглебское населено оброчными крестьянами, которые «пашни не пашут, а оброк денежной платят в монастырь с дворовые и с огородные земли». В, нем кроме трех причетничьих дворов, в которых живут своими дворами отдельно священники, дьякон и пономарь, находится 127 дворов оброчных бобылей и их вдов, вносивших в монастырскую казну более ста рублей.

Главные плательщики в слободе были, повидимому кожевники, число которых, судя по их прозвищам равнялось 27 дворам; некоторые из них платили по одному и по два рубля,—а одни даже вносили пятирублевый оброк [226]; за тем идут оброчные крестьяне с прозвищами: «огородник» (шестеро), «плотник» (семеро), «токарь» (четверо), «скорпяк» (двое), «портной мастер» (двое), «сапожный мастер» (двое),—далее по одному двору— «строгальщик», «шерстобит», «вотошник», «крашенильщик», «сыромятник» и «калачник» [227]. Некоторые слобожене своими прозвищами, кроме занятия, указывают иногда и место своей родины, откуда они пришли в слободу,—так, например, «Ярославец кожевник» или «Строгальщик Ярославец»[228]. Иные слобожане в одно время принадлежали а к городскому посаду и состояли членами общины села Борисоглебского,—по этому поводу в описи говорится, что они «в посад тянуть с подушки, а в монастырь с земли», или же в другом месте: «тягло тянут с посадскими людьми, оброк платят в монастыре [229].

Но невидимому такая двойная зависимость неприятна была для правительства, потому что большею частью в подобных случаях определяется: «а впредь ему жить в Казане на посаде». Кроме того известно, что в селе Борисоглебском в начале ХУП века в небольшом количестве[230] находилась монастырская пашня, обрабатываемая крестьянами тех деревень, которые тянули к нему, как к своему хозяйственному центру. И в половине ХУП столетия застаем тут монастырское земельное хозяйство, но только на гораздо обширнейшем пространстве: здесь находилось «пашни монастырские десятинные» 63 десятины в каждом из трех полей [231].

Монастырская пахота, по всей вероятности, возделывалась по прежнему крестьянами деревень, находившихся вблизи от села Борисоглебского и примыкавших к нему в хозяйственном отношении.

Понятно, что в некотором соответствии с монастырскою пахотой должно было находиться в данное время как население деревень, тянувших к нему, так и крестьянская в них пашня. Но не во всех деревнях число крестьянских дворов и пашня увеличились одинаково: в некоторых, как, например, в деревне Семибратениках, которая, как мы уже знаем, находилась при неблагоприятных естественных условиях («на болоте»), число дворов увеличилось лишь одним; следует впрочем заметить при этом, что количество людей, явивших в этих шести дворах было довольно значительное: «а людей в них 27 человек».

Значительным количеством трудовых сил, сосредоточенных в небольшом числе дворов, следует объяснить и умножение крестьянской пашни, находимое в деревне Семибратениках, в которой пахота могла увеличиться, главным образом, «от лесные росчисти» [232]. В других поселениях, тянувших к селу Борисоглебскому, хотя число дворов увеличилось и более, нежели в деревне Семибратениках, но увеличение это уверенное; только в деревне Борисове, община которой в прежнее время отделяла от себя новые поселки и этим, вероятно, несколько задерживала умножение своего населения, теперь число дворов увеличилось почти втрое против предыдущего.

Но если в остальных поселках число вновь прибывших дворов и невелико, то за то количество людей, живущих в этих дворах, лишь немногим уступает деревни Семибратеникам. В соответствии с населением во всех деревнях встречается значительное увеличение пахотной земли и, как кажется, большей частью от «лесные росчисти» [233].

Лесные угодья[234] в довольно обширных размерах значились в начале XVII столетия в деревнях Поповке и Большой Борисковой, вследствие чего пахота монастырская и крестьянская могли расширяться в известном направлена без стеснений. В остальных прежде существовавших монастырских вотчинах население за это время умножилось в общем в два с половиною раза против того числа, какое было в них в начале столетия.

Увеличение это встречается и в крупных, и в мелких поселениях; последние даже увеличиваются обыкновенно с большею энергию, чем первые[235]. Новых поселений в Казанском уезде у Преображенского монастыря в настоящий промежуток времени прибавилось не много, — но иные из них заслуживают внимания. К подобным поселениям следует отнести новое село Егорьевское на р. Каинке.

Об этом селе сказано, что это сперва «был погост особно», а затем «расчищали они (крестьяне) к церковной земле из государевы пашни и отводного лесу, которой лес отведен и отгранен был к церкви, пашенные земли… в трех полях 73 десятины»[236].

В половине XVII века в селе Егорьевском при церкви застаем три двора для причта, в которых отдельно жили священник, дьякон и пономарь, за тем двор монастырский, где жили работники, и 40 дворов крестьянских[237]. Из других поселков монастыря следует указать на новое поселение на пустоши, которая прежде принадлежала служилому человеку, а потом пожалована была Преображенскому монастырю и он заселил ее[238]. Было еще у Преображенского монастыря новые поселения за р. Камою, на левой стороне ее, но об них будет речь ниже.

Обращаясь к культурной деятельности другого крупного поземельного владетеля Казанского уезда, к дворцовому ведомству, мы должны признать, что и на его землях встречаемся за это время с энергическою деятельностью крестьянских общин, направленною к устранению значительных природных препятствий, которые встречались на пути земледелию. Впрочем и здесь деятельность как общин, так и правительства была в разных поселениях неодинакова: в одних количество росчистей и величина пахотной земли умножилась сравнительно с началом XVII столетия сильно, а в других, хотя тоже произошло увеличение пахоты, но сравнительно гораздо умереннее[239].

Если от крупных поземельных владетелей Казанского уезда мы перейдем к мелким, то и здесь, как в Свияжском уезде, вследствие, вероятно, незначительности средств, которыми чаще всего располагали служилые люди, и того, что их поместья большей частью были раздроблены, их владения в хозяйственном отношении уже в конце столетия находились часто не в удовлетворительном состоянии[240].

Но, не смотря на это, в половине XVII столетия в Казанском уезде встречаются поселки с названиями селец и деревень, о которых сказано, что это «починок-выставка» старого села или деревни, находившаяся «в поместьях за разными помещиками», при чем помещики в выставке попадаются иногда те же, что и в главном селе; иногда деревня именуется таким образом: «деревня Черемыш новая поместная татарская и ясачная выставка из деревни старые Черемыши». Подобные выставки как бы в воспоминание об общине, от которой они первоначально отделились, носят часто название своей метрополии[241].

Наконец в Казанском уезде встречаемся еще с явною деятельностью крестьянских общин на землях дворцового ведомства, богатою по своим культурно-колонизационным последствиям.

Поприщем для этой деятельности являются земли по среднему течению реки Вятки, не отличавшиеся благодатною почвою и чаще всего покрытые лесом. Центральным пунктом для группы поселений основанных здесь большей частью небольшими крестьянскими общинами, является дворцовая Кукарская слобода, с состоянием которой в двадцатых годах XVII столетия мы уже ознакомились.

Мы видели, что Кукарская слобода в то время состояла из Крестьянских дворов, число которых хотя и было довольно значительно (100 дв.), но крестьянская «отъезжая пашня» далеко не соответствовала их количеству и могла вызвать предположение, что большая часть здешних насельников поселилась на месте лишь после смутного времени, от которого Кукарская слобода, по-видимому, сильно пострадала.

В то же время указано было и на особенность в этой же слободе, — на обширные угодья, которые простирались на десятки верст по пустынным притокам р. Вятки.

Около половины XVII века на этих реках и на самой Вятке встречаемся с очень значительным количеством поселков, большей частью носящих название — займищ, починков и деревень, что были починками; большинство поселений обладают незначительною пахотою, о которой нередко говорится: «пашни новоросчистные земли», или «пашни и лесной росчисти», или же просто: «пашни и росчисти».

Крестьянские общины в поселках состоять чаще всего по 3, 5, 10 человек, при чем форма выражений нередко такая: «Починок Матюшки Важенина с товарищи». Изредка, но встречается, что поселенец своп прозвищем указывает на свое прежнее отечество; так, попадаются «Пермитин», «Пермин» и «Двинянин»[242].

Кроме крестьян и крестьянских общин, культурными деятелями в здешних местах являются и представители православного духовенства: так, например, говорится о «росчисти» попа села Петровского; в Кукарской слободе, в данное время находим монастырь Покрова Богородицы, который, со своей стороны, также поддерживал колонизационно-хозяйственную деятельность крестьянских общин, основывавших починки на его землях по рр. Вятке и Немде[243].

Представленный очерк показывает наглядно, сколь успешно совершалось заселение обширного Казанского уезда в первой половине XVII столетия. Отсюда мы можем видеть, что и на луговой, как в нагорной стороне, главным деятелем в культурной деятельности России в здешних, большей частью пустынных и покрытых лесом странах является русский крестьянин и те инородцы, которые больше других имели охоты к земледельческому занятию—Чуваши и Мордва. Дело остальных деятелей, по всей вероятности, заключалось большей частью лишь в помощи и в поддержке крестьянских общин, которые редко сами могли обладать достаточными средствами для своей хозяйственно-колонизационой деятельности на первых порах.

В то время, как таким образом заселялись и обрабатывались земли Казанского уезда, замыкаемые р. Волгой, Камой и Вяткой, страны, простиравшиеся за Камой и отчасти примыкавшие к Волге, находились еще в первобытном состоянии. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Закамские страны совсем не обращали на себя внимания предприимчивого населения Поволжья, — напротив, вскоре после замирения вновь присоединённого царства мы уже встречаемся здесь с деятельностью русских и инородцев, которые жили в соседних уездах луговой и нагорной сторон. Но эта деятельность вовсе не была постоянной, а временной; поэтому она нисколько не изменяла общего характера первобытности стран Закамских, отчасти примыкавших к Волге.

Поэтому следует заметить, что русские люди, главным образом обращали здесь свое внимание на богатые сенокосные луга, находившиеся по соседству с местом их жительства, и на рыбную ловлю в притоках Волжских, между тем как инородцы нагорной и луговой сторон Волги в этой стороне занимались преимущественно бортными ухожаями и бобровыми гонами. Так, мы знаем из писцовой книги XVI века и жалованной грамоты первой половины XVII столетия, что Преображенский монастырь в шестидесятых годах XVI столетия ловил рыбу в Чертыке и в Красном озере «с заводьми и с истоки» [244].

История православия в Поволжье

Дозорная книга первой четверти XVII века свидетельствует, что лугами на левой стороне р. Волги против Тетюш пользовались «Тетюшские Троицкие попы и дворяне и дети боярские и стрельцы и служилые казаки и полоненники и посадские люди и крестьяне монастырские и детей боярских и всякие люди Тетюшского города изстари как и Тетюшский город стал». Здесь же говорится, что после междуцарствия детям боярским даны были «в угодье, а не в поместье» четыре озерка, находившиеся на луговой стороне Волги против Тетюш[245].

Покровскому Тетюшскому монастырю в первой четверти XVII столетия предоставлены были «рыбная ловли и озеро Белое по конец Арбугиных гор на луговой стороне, против Костомского Яра, озеро Торопово, озеро Подгорное, против узей, озеро Княинка и с протоки»[246]. Что касается инородцев, то они еще в семидесятых годах XVI столетия владели бортными угодьями и бобровыми гонами «на Черемшанском устье, по Казанской даче»[247].

В конце XVI столетия бортные ухожаи, бобровые гоны и рыбные ловли на луговой стороне, бывшие во владении служилых инородцев, захватывали собой огромные пространства.

Так, например, в двадцатых годах XVII столетия один из служилых инородцев свидетельствует о том, что «за отцем его было бортной ухожей и бобровые гоны и рыбные ловли за рекой за Камой по по реке по Волге, по ногайской дороге, ниже Тетюш, по Майне реке, Алтыбаевский луг по реке по Уреню по вершине да к Малому бору, а от Малого бору по Верхний бор и по дубровник и по Волгу реку, а по Волге по реке на низ от Маинского устья нижняя межа по Красный Яр, но выше Симбирского городища, а верхняя межа по Майне реке…. а по тем урочищам бобровыми гоны и рыбными ловлями владеет сам князь Яков,—рыбу ловят и бобров гоняют на него его князь Яковлевы люди; а бортной ухожей по записи 97 году (1589) отдает он на оброк Свияжского уезду с горные стороны Чуваше»[248].

Из приведённых известий можно видеть, что владение разными угодьями, которые только и эксплуатировались на левой или луговой сторонах рек Камы и Волги, вовсе но требовало постоянного пребывания здесь своих владетелей: они могли приходить сюда лишь на известное постоянное время, а потом возвращаться к себе домой в Тетюши, в Казанский или Свияжский уезды. Но в другом месте мы имели уже возможность заметить, что иногда в нагорной стороне Поволжья, в местах, где правительством дозволено было заниматься лишь рыбной ловлей, возникали постоянные поселения «из работных людей», которые «селились дворами ж во крестьянство и, росчистя из, того пустошю чёрнаго лесу, учинили малое число пашни»[249]. В данное время на луговой стороне происходят те же явления.

Мы уже знаем, что Преображенский монастырь, издавна владел рыбными ловлями за р. Камой в р. Чертыке и в Красном озере, с прилегавшими водами, В описи начала XVII в. сказано, что здесь для рыбной ловли на реке на Волге против Тетюш поставлен монастырский двор на приезд для рыбные ловли, а в нём живут старцы из монастыря переменяясь; а ныне живёт старец Лука Безпортошный да десять человек детёнышев, годовые наёмные[250]. Из последующих известий мы узнаем, что здесь среди рабочих рыбных ловцов находились иногда и «крестьяне Преображенского монастыря»[251]; сам монастырь впоследствии в своей грамоте, поданной царю, пишет, что монахи «владеют той землёй и пашню пашут и сено косят изстари»[252].

В тридцатых годах XVII столетия застаем, что здесь «в межах рыбных ловел на острову меж Волги и Чертыка поставлен. монастырь и устроен храм во имя Троицы, а в том монастыре живёт старцев и служебников тридцать человек». Но Преображенский монастырь, что в Казани, в данное время не ограничивает своей деятельности пределами острова, находящегося между Волгою и Чертыком, а двигается дальше: в описываемое время «против того монастыря за рекой Чертыком по речке Бездне на гриве» стояла уже деревня Преображенского монастыря, в которой был монастырский двор, где жил приказчик, несколько жилых крестьянских и пустых бобыльских дворов; здесь же находилось «ко гривам» в небольшом количестве монастырской и крестьянской пахоты с перелогом, зарослями и обширными сенокосом[253]. Впрочем монастыри утверждались в первой половине XVII века не только в низовьях р. Камы, а также и в других местах.

Так нам известно, что основанных в 1616 году монастырь Живоначальныя Троицы Каменнаго городища, что на Елабуге, получил по ходатайству своего келаря в 1638 году на 200 четей земли с сенными покосами и с рыбными ловлями из пустовых пространств, которые тянулись по рекам Зае и Бетке на много верст. При этом обысное выражение в грамоте указывает нам цель, с которою земля приобретена была монастырем, — «и которые, говорится, крестьяне на той земле учнуть жити, старца келаря с братьею слушали и доход им в монастырь платили, чем они их пооброчат[254].

Но не одни лишь такие лица, как монастыри, в данное время двигались за р. Каму и селились тут для постоянного земледельческого занятия. Так, до нас дошло известие, что в описываемое время находилась недалеко от деревни Преображенского монастыря «с версту в степь на увеле деревня Андрея да Ивана Молоствова»[255].

Сверх того, мы знаем, что повыше впадения р Вятки в Каму в дворцовом селе Елабуге, на Каме, в двадцатых годах XVII века (1626 года) составилась община из «новых крестьян елабужан» с крестьянином Федором Поповым во главе, которая решилась, перейдя реку, поселиться «подле Камы на Уфимской стороне»; здесь они образовали починок и стали «в Уфимском уезде жити в крестьянах на пашне, на льготе, на Чалне, на Мелекесе речках»[256].

Судя по довольно значительному пространству земель, которые с самого начала им отведены были[257], следует предположить, что образовавшаяся община Елабужских крестьян («Федька Нифонтьев Попов с товарищи») либо с самого начала обладала достаточным количеством членов, либо же была уверена в том, что сюда скоро явятся новые поселенцы, ради которых она и поспешила занять удобные и свободные земли и угодья.

Первоначальные поселения за р. Камой могли быть и незначительны по числу своих членов, но для нас имеет значение несомненность появления этих поселений в здешних местах в известное время. Увеличение количества насельников в старых поселениях и появление новых, как в этих, так и в других местах, не могло задержаться надолго вследствие изменений, которые местами в Казанском уезде становятся заметны в двадцатых годах XVII века.

Мы видели уже, что обработанные земли Казанского уезда в описи шестидесятых годов XVII столетия обыкновенно обозначаются словами «доброй земли», — явление вполне естественное, если иметь в виду, что эти земли большей частью были или девственны, или же возделанные, были покинуты и могли в продолжении нескольких лет восстановить утраченные силы свои. В конце XVI и в начале XVII в. в писцовых книгах Казанского уезда встречаются земли в некоторых деревнях, которые в шестидесятых годах обозначены «доброй землей», а теперь обозначены без этого эпитета; в иных же дворцовых поселениях вместо «доброй земли» говориться: «крестьянские пашни мягкие земли»[258].

К концу первой четверти XVII века производительность земель в некоторых местах Казанского уезда уменьшилась, потому что их достоинство прямо определяется наименованием «земля средняя», между тем как в XVI столетии иные из этих земель обозначались «добрыми»[259]; в одном даже месте на р. Вятке внутренне достоинство земли определено таким образом: «земля худая»[260]. Отсюда мы можем вывести, что земли в Казанском уезде местами в продолжение известного времени успели уже истощиться, или, как в то время выражались, «выпахались»[261], так что земледельческий труд крестьянина не удовлетворялся им в достаточной степени, сравнительно с прошлым временем.

Кроме того, в странах севернее Казанского уезда, которые однако соединялись водным путем с рекой Камой, постоянно встречались условия, неблагоприятные тамошнему земледельцу. Вот как сами жители этой местности изображают ее в своей челобитной, поданной царю в тридцатых годах XVII столетия: «а у них де у Пермич место подкаменное, студеное, хлеб не родится, побивает мороз в все годы, и от наших (т.е. царских) денежных сборов … и от хлебного недорода они Пермичи обнищали и одолжали великие долги и врозь разбрелися по льготным местам»[262].

При таких обстоятельствах русские поселенцы, переселившиеся за Каму, не могли чувствовать недостатка в новых товарищах, являвшихся к ним для пользования теми выгодами, которые предоставляли собою нетронутый пахотой чернозем и богатые угодья в обширных лесах и лугах. Совершенно естественным поэтому является, что в начале сороковых годов XVII столетия (1643 г.) за р. Камой, на том месте, где первоначально поселилась крестьянская община Федора Нифонтьева Попова с товарищи, находилась уже целая группа поселений с тем поселком во главе, который основан был общиной выходцев из дворцового села Елабуги, поставивших свой починок при впадении речки Челны в Каму, «на мысу»[263].

В данное время поселок этот был селом, к которому, вероятно, тянули новые поселения, находившиеся здесь; пахотной земли во всех поселках было довольно много: «по сказке чалнинских выборных людей пашенных земель они крестьяне пашут 656 четвертей ржи, овса тож». Что же касается до населения в это время, то нам известно, что одних бобылей, которые жили в поселках вместе с крестьянами, было 40 человек[264]. В конце сороковых годов[265] мы можем более ясно видеть деятельность, которая развита была здесь крестьянской общиной села Чалнов. Прежде всего следует отметить то, что в данное время мы застаем здесь, кроме самого села, восемь поселений, носящих название деревень; из них семь, по свидетельству описи, обязаны своим происхождением крестьянской общине села Чалнов[266]).

Кроме того, в здешних местах находим еще два починка, из которых один, хотя и принадлежит местному Чалнинскому монастырю, но обязан был происхождением своим той же Чалнинской общине[267]). Во всех деревнях среди крестьянских попадается немало бобыльских дворов, указывающих на то, что население в здешних поселениях продолжало прибивать до самого последнего времени. Численное состояние села, не смотря на его энергическую колонизационную деятельность в здешних местах, было вполне удовлетворительно: в нем в данное время находилось около 118 крестьянских и бобыльских дворов. Вследствие этого можно предполагать, что Чалнинская община от себя отделяла лишь избыток своих членов; это отделение естественно должно было совершаться с промежутками в разное время существования крестьянской общины, что отчасти и отражается в различном состоянии деревень в сороковых годах ХVII века.

История православия в Поволжье

При этом нельзя не указать и на то, что более людные поселения помещены в описи вслед за селом, при том в постепенности, соответствующей количеству населения деревень; кроме того, и в местонахождении того или иного поселка замечается отсутствие произвола: деревня, ближайшая к селу[268]), есть вместе с тем и самая населенная, немногим уступающая своей метрополии; затем идут далее другие деревни[269]), а в конце починок Богородского монастыря, представляющий, вероятно, последний выселок села, лежит несколько севернее, уже на другой реке) и заключает в себе лишь два крестьянские двора[270]).

Нельзя не указать еще на одну особенность села Чалнов, которая заключается в том, что это село, не смотря на свое очевидное значение в колонизации здешней плотности, повидимому, сохранило в представлена населения свое первоначальное наименование, отразившееся и в самой описи, где оно чаще именуется починком, а не селом; обусловливается это, вероятно, тем, что возвышение нового поселения произошло слишком скоро, так что члены самой общины еще не успели привыкнуть называть его селом, а именовали по-прежнему починком[271]).

Всего населения в данное время в селе Чалнинском с приникавшими к нему деревнями и починками было 349 дворов, в которых проживало 683 человека; из них крестьянских дворов было 296, а бобыльских 53 двора. Сверх того, в самом селе с деревнями находилось еще 25 дворов пустых, которых владетели, «по сказке чалнинского старосты и всех крестьян», либо бежали, либо «выданы на старину, где кто за кем прежде сего живал». Судя по последнему выражению, крестьянские общины в селе и в деревнях, по-видимому, не особенно стеснялись в приеме новых членов, приходивших к ним.

Как кажется, таких блестящих результатов в продолжение сравнительно недолгого периода времени Чалнинская крестьянская община достигла, благодаря тому обстоятельству, что дворцовое ведомство предоставило ей право самоуправления в экономическом быть может, также и в некоторых других отношениях; так, нам известно, что лишь в начале пятидесятых годов (и65и г.) отправлен был в село Чалны с деревнями служилый человек[272]) «дозрить и описать дворы и во дворах людей поименно и братью и бобылей и захребетников и росписать повытно тяглых крестьян и льготников порознь, кто сколько пашет и сколько семьянист и почему что государева денежного и хлебного оброку платит на год…. потому что государевыми Чалнинским крестьянами и пашенным «иха землям таковы описи и меры не бывало»; о известиях же, находившихся до селе в руках правительства, которые отчасти нами приведены были выше, сказано следующее: «а то писано по крестьянским сказкам, а не по мере»[273]).

Но если благодатная черноземная почва в соединение с богатыми и обширными угодьями левой стороны Камы манили в поселение одинаково русского и инородца, вследствие чего население в здешних местах увеличивалось с такою скоростью, как это можно видеть на селе Чалнах с деревнями, то, с другой сторона, опасности, угрожавшия поселенцу здешней стороны, были так значительны, что иногда могли парализовать длительность землевладельца, обладавшего довольно значительными средствами и опытностью в деле колонизации.

Хотя непосредственное соседство этих стран со степью и ея обитателями, как мы уже знаем, давало себя постоянно чувствовать Прикамскому населенно, однако следует сказать, что опасность конца XVI и первой четверти XVII столетия была гораздо меньше сравнительно с тою опасностью, которая наступила для здешних насельников «тридцатых годах XVII века.

В ХVI и в первой четверти XVII столетия обитателями обширных степей, простиравшихся за реками Камою и Волгою, были Ногайцы, которые обыкновенно с наступлением тепла перекочевывали со своими стадами от Каспийского моря к северу, постепенно подвигаясь по луговой стороне Волги вплоть до самой Камы. Хотя Ногайцы и производили при этом набеги на русские окраины, но, благодаря умелой и ловкой политике московского правительства, они постепенно были приведены в зависимость от России, так что в конце XVI столетия призвали авторитет русской власти, а в начале XVII века они отдавали в Астрахани русским воеводам в «аманаты лучших людей» своих, которые там содержались «на закладном дворе», как залог, вероятно, подчинения их начальных людей московскому правительству[274]).

Кроме того, сами Ногайцы в данное время уже не отличались тою людностью, и среди них не было теперь такого большого количества взрослых воинов, как в половине XVI столетия, когда число воинов насчитывалось у них сотнями тысяч[275]). Вследствие этого нападения и вторжения Ногайцев в начале XVII века уже не могли отличаться тем характером, как в начале или половине XVI столетия. Но обстоятельства резко «меняются с появлением в тридцатых годах XVII столетия на левой стороне Волги нового кочевого народа — Калмыков.

Калмыки своими внешними признаками—короткий, плоский нос, выдающиеся скулы и скосившиеся углы глаз — указывают ясно на принадлежность свою к монгольскому типу, к которому они и относились исследователями прошлого и настоящего столетия[276]). В конце XVI и в начале ХVII-го столетия Калмыки жили еще в Сибири, в южных частях нынешней Томской и Енисейской губернии по берегам рек Ишима и, Тобола.

Калмыки делились на поколения, а последние на роды; поколениями и родами управляли княжеские владетельные фамилии, находившиеся в зависимости от хана, как верховного главы народа. Но ханская власть у Калмыков была ограничена: он имел свой удел и не касался доходов начальников поколений, которые в свою очередь не касались доходов отдельных родоначальников, В начале ХVII столетия Калмыцкий хан, по имени Хара-Хула, задумал ввести единодержавие и сильнее подчинить себе отдельных начальников; в свою очередь и владетели поколений захотели господствовать независимо от власти своего хана.

Обладая достаточными средствами и авторитетом среди своих подчиненных, владетели поколений объявили себя независимыми ханами, вследствие чего между калмыцкими начальниками поднялся сильный раздор, не мало способствовавший в начале ХVII столетия утверждение русской власти на юге Томской и Енисейской губернии. Во время своего движения вперед русские в это время встречались только с малочисленными и рассеянными по стране родами, из которых каждый отдельно защищал лишь свои пастбища; при невозможности же сопротивления род складывал на верблюдов свои пожитки и уходил дальше в иную землю.

Отсутствие упорного сопротивления со стороны Калмыков, кроме междоусобий, обусловливается еще и кочевым образом жизни, потому что «народы кочевые, не имея постоянной оседлости, не имеют и большой привязанности к родине»[277]. При этом некоторые калмыцкие князья со своими родичами— дали без труда и присягу подданства Москве (1609 г.). Легкость, с которою в настоящем случай их князья присягнули, объясняется довольно удовлетворительно одним из наших отечественных писателей, прожившим долгое время в Китае и имевшим возможность наблюдать достаточно быть и нравы кочевых народов; он свидетельствует, что обыкновенно «кочевые народы подданством полагают выиграть четыре процента на один; поэтому, при случае, они даже соперничают в готовности подданства.

Клятву они считают средством выиграть, а клятвопреступление и вероломство пустыми словами. Таково общее качество кочевых народов; кроме того, они ищут свободы от ясака и возможности служить в войне для грабежу»[278]).

По всей вероятности, из южной Сибири Калмыки уже в начале ХVII столетия направились к верховьям р. Урала и к р. Ори[279], где и расположились на некоторое время[280]. В то время, как Калмыки со своими стадами кочевали по р. Ори, они, говорят, услыхали, будто р. Волга гораздо больше Урала и представляет лучшие удобства для кочеваний со стадами. Вследствие этого, один из калмыцких начальников[281] послал нескольких своих подчиненных на месте исследовать достоверность этих слухов; те посетили Поволжье и, возвратившись домой, подтвердили, «что действительно по Волге есть много пажитных мест, удобных для кочевания». В данное время между тем по левой или луговой стороне Волги кочевали соплеменники Калмыков— Ногайцы.

И вот, когда однажды в тридцатых годах ХVII столетия (1634 т.) некоторые ногайские мирзы с своими улусными людьми отправились по своему обыкновению от Астрахани вверх по Волге «за зверем» на прежние кочевья между Волгою и Яиком, то неожиданно для себя наткнулись на Калмыков, которые во множестве кочевали на их старых кочевьях. Дело дошло до столкновения между противникам, и в результате Ногайцы остались в накладе: некоторые из них должны были перейти на правый берег Волги или на Крымскую сторону, а другие обратились к Астраханским воеводам с жалобою на Калмыков и с просьбою о помощи пм против этих пришельцев, которые «их побивали, жен и детей в полон имали и животину отгоняли». Воеводы, которым из Москве поручено было защищать ногайских Татар «от всяких воровских людей», выслали от себя ратных людей; те соединились с ногайскими мирзами и с их улусными людьми отправились против Калмыков и вступили с ними в бой,— но не устояли против них, по донесению воевод, ибо «стоять им было не в силу[282]».

Оставшиеся без защиты Ногайцы луговой стороны Волги, числом около сорока тысяч кибиток, вместе с Турхменцами, кочевавшими по восточной, стороне Каспийского моря, принуждены были подчиняться Калмыкам[283], которые от этого еще больше усилились и таким образом сделались очень опасными для окраинных земель и пограничных городов московского государства. Эта опасность не преминула отразиться на населении, жившем постоянно в Прикамских странах; особенно же должны были ее почувствовать те поселенцы, которые имели смелость поселиться на левой стороне р. Камы и, быть может, в это время еще не были достаточно защищены острожками от неприятельских вторжений[284].

Действительно, уже в тридцатых годах XVII столетия (1639 г.) Калмыки, в числе десяти тысяч человек, со своих кочевьев по притокам р. Волги[285] пробираются вверх и нападают на город Самару, который подвергся при этом большой опасности[286].

Через несколько лет, в начале сороковых годов (1643 -1644), Калмыки становятся сильнее: мы встречаемся уже с ними в Прикамских странах, где они, руководимые местными инородцами, нападают на деревни Преображенского монастыря, стоявшие на р. Чертыке и Бездне, и более значительную из них на р. Чертыке совершенно разгромили: десять человек крестьян были убиты; находившиеся в деревне священник с женою, монастырские служебники, рыбные ловцы, и крестьяне с женами и детьми в числе восьмидесяти человек были уведены калмыками в плен; все монастырское и крестьянское имущество в виде большого количества лошадей[287] и всякой рухляди, ценою до четырех тысяч рублей на тогдашние деньги, Калмыки захватили с собою[288].

Озабоченное этим, Московское правительство распорядилось, чтоб воеводы из Самары и Уфы пошли в начале 1644 года с войсками на врага. Калмыки потерпели поражение от самарского воеводы Плещеева, начальники отряда которого за это дело награждены были золотыми[289]. Поэтому постройка острожков для отпора усилившимся неприятельским вторжениям и для защиты поселенцев, которые в данное время жили постоянно на левой стороне р. Камы, явилась мерою крайне необходимою. Вследствие этого в сороковых годах XVII столетия уже встречаемся здесь с тремя острожками: Ахтачинским, Шешминским и Мензелинским[290]; о Шешминске даже прямо говорится, что он построен был в царствование Алексея Михайловича,—вероятно, в самом начале «для обережи Закамской стороны, от воровских людей, от Башкирцев и от Калмыков»[291].

Если мы посмотрим теперь на поселения Преображенского монастыря по р. р. Чертыке и Бездне в половине ХVII века, то состояние их покажет нам наглядно ту тяжелую и неблагодарную работу, которую должен был в это время нести здесь как поселянин, так и землевладелец—монастырь. На р. Чертыке обозначена—«пустошь, что была деревня Чертыковская старая», в которой находилось «по гривам» пустой, некогда пахатной земли 60 десятин в трех полях; затем на р. Бездне «того монастыря пустошь, что была починок Старцов», где было перелогу 90 десятин в каждом поле. Вслед за этим идут населенные земли в виде «сельца, что была деревня Чертыковская Мельничная на р. на Большой Бездне»,— в нем, сверх монастырского двора, в котором жили «старец да работники переменяясь», находилось лишь два крестьянских двора и 10 бобыльских, с пашнею «по гривам.» 45 десятин в каждом поле.

Кроме небольшого сельца с довольно значительною впрочем пахотою мы находим еще тут только что образовавшийся починок Богданов на озере Утешев[292], о котором сказано, что в нем «живут на льготе Чюваша, а селятся вновь»,— «пашни и перелогу дикого поля по гривам» в этом починке было 12 десятин в каждом поле[293]. Правда, мы находим, что русское правительство вскоре завязывает мирные отношения с Калмыками, кочевавшими по р. Волге, и достигает того, что они в конце царствования Михаила Федоровича присягнули «быть под высокою царскою рукою, чтоб им (Калмыкам) давали довольный торг в государевых городах, а войною им на государева города и уезды не приходили»[294].

Но подданническая присяга калмыцких ханов точно так же, как в XVI столетии присяга князей ногайских, имела для России более формальное значение, чем по существу дела; она, по всей вероятности, давалась ими лишь для того, чтобы получать от русского правительства разные подарки, до которых всегда охочи были начальники кочевых народов. Как в прежнее время начальники Ногайцев не особенно стеснялись своими клятвами, а при удобном случае вторгались и грабили Россию, так теперь Калмыки, их соплеменники, не обращают внимания на свою присягу о подданстве русскому государю, и их тайши (начальники) «на той своей шерти не устояли, учали приходить под Сибирские города, под Уфу, под Саратов, под Астрахань и на Ногайские улусы; и проходя города и уезды воюют, села и деревни жгут, ногайские улусы разоряют, людей побивают и в полон емлют»[295].

При подобных условиях правительству молодого царя нельзя было не обратить внимания своего на большие опасности, которым в сороковых годах XVII века подвергались выселки, появившиеся на р. Чалне и на соседних с нею реках,— тем более, что почти все они принадлежат дворцовому ведомству, ибо, как мы знаем, поселения здешние основаны были общиною крестьян выходцев из дворцового села Елабуги и возникли на свободной, т. е. на государевой земле. Ближайший к селу Чалны острожек был Мензелинский, находившийся на расстоянии десятков верст; поэтому правительство распорядилось в 1650-м г. построить среди здешних поселков городок[296].

Город воздвигнут был при впадении р. Чалны в Каму; стоял он на горе над последнею рекою, окружен был со всех сторон тарасным валом, и сверх того с двух сторон, обращенных к земле, рвом, около которого вбиты были надолбы[297]; кругом города по рву выстроены были шесть башен, из которых четыре угловые были глухие, а двое в середине с проезжими воротами и образами над воротами[298].

В том же году поручено было «в новом Чалнинском городке устроить 100 человек конных белопашенных казаков», воторым «велено дать жалованья денег на дворовое строение по осьму рублей человеку; да на семена хлеба» по три четверти ржи, по пяти четвертей овса человеку; да им же дано земли на пашню по 20 четвертей и сенных покосов против Мензелинских белопашенных стрельцов», — впоследствии каждому из них дано было по 5 десятин сенокоса или же по 100 копен. Как постройка города, так и водворение в нем казаков сделано было собственно «для оберегания от приходу Калмыцких и Ногайских воинских людей»[299]

Белопашенные казаки, по всей вероятности, набраны были из охочих гулящих людей, которых в это время было довольно на Руси; судя по их прозвищам, они вербовались в разных местах и городах, как ближних, соседних Чалнам, так и самых отдаленных от них. Так, в 1651 году мы здесь встречаемся с дворами: «Елабуженина», «Сарапульца» «Лаишевца» (2 двора), «Уржумца», «Ветлуги», «Самаренина», «Пермитина», «Устюженина» (2 двора), «Двинянина» (2 двора), «Ярославца» и «Астраханца»; сверх того, такие прозвища у некоторых, как «Кожевник» (3 двора), «Сапожник», «Седельник» и «Портной» могут навести на мысль, что иным из белопашенных казаков не чужды были и промыслы[300].

Все белопашенные казаки были водворены под городом. О поселении их сказано следующее: «около города Чалнов, подле городовой стены от речки Чалны и до речки Камы отмерено на площадь от города до усаду, где быть дворам конных служилых казаков… с двух сторон города по 30 сажень; да на усады отмерено около той площади по обе ж стороны… подле Камы р. вверх, и подле речки Чалны по угорам росчистные земли 12 десятин с половиною».

История православия в Поволжье

Белопашенные казаки были разделены на десятки, имевшие своих десятников, избираемых, кажется, на год; во главе нескольких десятков стоял пятидесятник[301].

Пашенную землю приказано было им отвести, «чтоб к городу ближе», при чем относительно ближайших пахотных полей, которые отойдут белопашцам, пояснено следующее: «вместо тех земель, чьи крестьянские земли отойдут белопашцам велено (им крестьянам) отвесть где пригоже, чтоб по государеву указу белопашенных казаков дворами, пашнями, сенными покосы построить вправду, смотря по тамошнему делу, а крестьянам бы в пашне и в сенных покосах и во всяких в угодьях утеснения не было»[302]. Белопашенные казаки разделены были на две части и каждая с особым пятидесятником поселена была под городом в отдельной слободе: одна на берегу р. Камы, а другая на берегу р. Чалны. Год спустя (1651г.), уже «белопашенные казаки дворами построились и пашни пахать и хлеб сеять учали».

В городе находились шесть затинных пищалей[303]; дубовый с выходом погреб, где хранился порох; амбар, в котором хранилось «стрелецкое знамя дороги зеленыя, на нем вышит крест дороги алыя»; изба тюремная, изба караульная у Спасских ворот; да в городе же на карауле по переменно стояли пять человек белопашенных казаков или стрельцов, которые жили за городом. Всем белопашенным казакам было дано сто ручных пищалей, и «по государеву указу по их по всех по сте человеках были взяты поручния записи в государеве денежном жалованье и в семенном хлебе и в службе и в житье»[304],—т. е. они, вероятно, были обязаны взаимною круговою порукою.

Пахотная земля отведена была им та, что принадлежала крестьянам села Чалны, по обе стороны села несколько выше «против Вятского взвозу» со включением усадебной земли деревни Мироновой, ближайшей к Чалнам, из которой крестьяне были переведены в село и в деревни, к нему тянувшие; всей пашни отведено было им 2000 четвертей в каждом из трех полей[305]; сенные покосы им отвели по реке Шильне и в других ближайших местах на 10,040 копен[306], —«а больше того казакам к их землям покосов дать не из чего, потому что близко Чалнов лишних покосов нет». Лес на дворовое строение и на дрова отведен был белопашенным казакам на 500 десятин по близости «в их межах меж пашен», а хоромной их лес находился подальше, за рекою Шильною, против сенных покосов, где был бор, который они должны были пользоваться «вообще с государевы с чалнинскими крестьянами».

Наконец сказано, что «по их же казачью челобитью в их межах и урощицах отведено 20 четвертой пашни в церкви, которую впредь но своему обещанию» белопашенные казаки должны здесь достроить. Самое село с этого времени именуется не как прежде—Чалны, а «Мыс», потому что Чалнами стал называться новый городок[307].

Если мы, пользуясь описью 1651 года, взглянем на село Чалны-Мыс с прилегающими к нему деревнями и починками и сравнишь его тогдашнее состояние с тем состоянием, в котором он находился в сороковых годах XVII столетия, то мы не можем не обратить внимания на изменения, которые в некоторых отношениях произошли за это время в нем. Не смотря на незначительность данного промежутка времени, мы теперь находим здесь новые деревни и починки, с которыми прежде не встречались.

Таковыми были две деревни и пять починков[308],— при чем в одной деревни[309] обозначено «пашни пахотные новоросчистные добрые земли 130 четвертей»; в монастырской починке[310] тоже отмечено «пашни паханные новоросчистные добрые земли под бором 4 четверти, да перелогу и росчисти непашенной 7 четвертей». В другом починке[311] при четырех тяглых дворах значится 11 льготных; при этом отмерено «пашни и диких полей… ново прибылым крестьянам бобылями, которые впредь прибудут[312].

В самом селе Мысе число дворов за это время увеличилось: в нем живут теперь 123 крестьянских двора, у которых значительная пахота и большое сенокос[313]. Состав населения в селе был довольно разнообразен: среди крестьян, встречаются дворы крестьянские с такими прозвищами, как «Галичанин» (2 двора), «Вятчанин» (2 двора), «Стародубец», указывающие, по-видимому на места, откуда владетели дворов пришли, или же «Мордвин»—прозвище, свидетельствующее о происхождении данного лица. Крестьяне села описываются по вытям отдельно, и каждая выть имеет особое наименование, как бы указывающее на своего представителя: так, например, описывается «Замараева выть», — а в конце описи мы узнаем, что староста Чалнинских крестьян прозывался «Тренка Замарай»[314]. Среди бобылей села Мыса на денежном оброке означен «Гришка Кузьмин, торгует мелким щепетильем», затем встречаются бобыли с прозвищами «портной мастер», «сапожник» и «бочкарь»; в селе же находились два двора «торговых людей», которых владетеля жили здесь «для откупных промыслов»: обладатель одного из нес тягло на Москве в Бронной слободе, а в селе жил шестой год «для откупного кабацкаго и таможенного промыслу»; владетель другого жил на тягле во Владимире, предоставив своему двоюродному брату, Владимирскому же тяглецу, торговать на селе из двух амбаров солью и хлебом; сверх того, «у него ж (т. е. у владимирца) на монастырской земле солодовня, ростит солод и отпускает в Астрахань»[315].

Таким образом мы встречаемся на окраине не с одними земледельцами из коренной России, а также и с предприимчивою энергией торгового великоросса, который, живя подчас за тысячи верст, умел организовать в эксплуатировать дело с барышем для себя и не без выгоды для других людей не только здесь, на месте, но и в отдаленной отсюда Астрахани. Поселения, тянувшиеся к селу Мысу, за это время также в большей или меньшей степени увеличились, причем и характер некоторых поселков успел более прежнего выясниться; так, Набережная слобода на р. Каме[316], несколько увеличившись, получила теперь более промышленный характер что замечается не в некоторых только прозвищах поселенцев слободы, — «рыболов» (4 двора), «Кожевник», «Перевозчик»,— но также и в сравнительно меньшей, чем в других поселениях, пахоте и сенокосе у слобожан»[317].

В некоторых других деревнях, если не всегда замечаем серьезное увеличение тяглого населения, то зато постоянно встречаем дворы льготных людей, — притом в пропорции иногда очень значительной, сравнительно с наличным составом населения в деревне[318]. В одном из подобный поселков, в котором застаем иного льготных дворов, по описи можно отчасти видеть, каким образом здесь заселялись свободные земли и как иногда увеличивалось население в селах и в деревнях. В деревне Средней Шильне, после описи жилых и тяглых дворов сказано: «тоеж деревни Середние Шильни льготных крестьян», вслед затем идет опись льготных дворов, которые расположены особыми группами с отдельным лицом во главе; эти группы состоят из двух, девяти и более дворов.

По-видимому группы эти являлись в деревни отдельно, принимались крестьянскою общиною деревни и селились на известное время на льготе. Очень вероятно, что и группы новых поселенцев в свою очередь составляли общину, при чем известное лицо могло быть уполномоченный пли представителем данной группы в ее переговорах с деревенскою общиною, которая принимала ее к себе и уступала членам группы на определенных условиях землю усадебную, пашенную и угодья; деревенская община могла оказывать группе и некоторую материальную помощь на первых порах их жизни на новом месте.

Так, после вышеприведенного выражения следует опись группы, состоящей из двух дворов крестьянских, из коих в одном дворе живут два брата, а в другом один крестьянин; в заключение сказано: «и тот Фетька Яковлев с товарищем изо льготы выдут во 162 году» (1654); вслед за этим идет опись другой группы дворов состоящей из 16 человек; начинается опись дворов Стеньки Федорова с детьми и заключается следующим образом: «И те шестнадцать человек Стенька Федоров с товарищами из льготы выйдут во 163 году» (1655). Затем следуют еще две группы, состояния — одна из четырех крестьянских дворов с братьями и детьми, а другая из девяти, опись каждой из них заканчивается таким же образом, как и предыдущих, при чем заключительные слова относительно последней группы: «и те девять дворов Власко Яковлев с товарищи сели на льготу в нынешнем во 159 году (1651), а из льготы выдут во 165» (1657), указывают нам и срок льготы, на который могли приниматься группы отдельных переселенцев деревенскою общиною на свои земли[319].

Из этого можно видеть, что прилив новых переселенцев в Закамские страны продолжался, и что это обратило на себя внимание правительства молодого царя, которое построением здесь городка и водворением в нем служилых людей полагало защитить ближайших к нему поселенцев от усилившейся опасности.

Но трудно допустить, чтоб русское правительство, сознавшее ненадежность единичных и отрывочных мер на правой стороне Волги, вследствие чего оно довольно энергически принялось за построение Симбирской укрепленной черты,— трудно, повторяем, допустить, чтобы оно сооружение Чалнинского города вместе с уже существовавшими острожками считало мерою достаточной для защиты Закамского населения, опасность которого со стороны кочевых обитателей степи была несравненно сильнее, чем у обитателей правой, нагорной стороны. По всей вероятности, правительство смотрело на это дело только как на временную меру, которая, во всяком случае, была лучше, чем ничего.

Справедливость настоящего предположения, между прочим, подтверждается тем, что в самом начале пятидесятых годов (в 1651 году) по поручении правительства в Закамской стороне делались разыскания некоторыми служилыми людьми[320], которым поручено было составить план укрепленной Закамской черты или линии. Для помощи в настоящем деле служилым людям, к ним прикомандированы были «в вожах» некоторые инородцы, имевшие вотчины за р. Камою, которые вследствие этого должны были хорошо знать здешние места и этим знанием могли быть им полезны[321] в Закамской стороне.

Таким образом, составлена была «роспись в чертеж Закамской засечной земле», по которой должны были быть выстроены «города и жилые и стоялые остроги и всякие засечные и земляные и деревянные крепости от р. Волги до Ику реки и по Ику вниз до Камы реки».

Изготовленные планы Казанскими воеводами отосланы были в Москву в Казанский приказ; здесь их рассмотрели, одобрили и в 1652 году прислали обратно в Казань к боярину и воеводе князю никите Ивановичу Одоевскому с товарищами, с повелением, чтоб они устроили все «до росписи и чертежу, в которых местах городком и острогом и засечным крепостям быть пристойно»[322]. Всдедствие этого призвания в 1652 г. с наступлением лета «по государевой грамоте» открылись работы по построению укрепленной Закамской черты линии.

ля работ по Закамской черте по указу наряжались из Казанского уезда «подымовные люди» и, как кажется, преимущественно Чуваши, Черемисы и Вотяки. На первый год из их среды бралось «в степь, в работу, в деловые люди» по одному рабочему с трех дворов, а впоследствии брался один работник с шести дворов. Инородцы, хорошо знакомые с Закамской стороной, определялись «по прежнему быть в вожах» при работах на Закамской черте[323]. По мере построения черты на нее переселяли людей из разных мест, водворяя их здесь на время или «на вечное житье»; кроме того, по черте заводились «проезжие станицы», которыми начальствовали головы, руководимые вожаки из тех же, знакомых со страною, инородцев[324].

По всей вероятности, и по Закамской черте, как на Симбирской, работы производились в разных местах одновременно, ибо это удобнее было и для рабочих людей, которые набирались из разных частей обширного Казанского уезда, вследствие чего одним сподручнее было работать около р. Ику, а другим около р. Волги.

Как результат подобных работ, появляется на луговой стороне р. Волги, выше впадения р. Черемшан, в местах, где в двадцатых годах XVII века были рыбные ловли Покровского монастыря «в Нижних Тетюшах», город Белый Яр, «поставленный» в… 88 саженях от Волги[325].

Построен был город на низком месте и большей частью из соснового леса. Белоярский город представлял собою четырехугольник, стороны которого были почти равны[326]. Окружен был город тарасным валом в сажень вышины и столько же ширины, в котором утвержден был острог, подымавшейся из тарасов на две сажени; с половодной стороны к тарасам устроен был земляной привал, а по валу в разных местах «для бою деланы лавы»[327].

По валу устроены были восемь башен, из коих четыре были восьмиугольные, глухие, и стояли по углам города, — остальные были четырехугольные; из числа последних трое были с проезжими воротами, над которыми были иконы[328]. Башни были расположены в городе следующим образом: одна с северной стороны города («с Казанскую сторону»), другая с западной стороны («от Волги») и третья с южной стороны («от волошки Бушуйки»[329]; одна из проезжих башен и четыре угловых были с вышками на верху[330]. В городе около проезжих ворот находились караульные избы; кроне того, в нем помещались общественные здания, церковь, дворы причта и нисколько стрелецких дворов[331].

Вооружение Белоярского города состояло из трех пищалей медных в станках на колесах, трех пищалей полковых и 405 самопалов[332]. Кругом города, на расстоянии двух саженей от вала, выкопан был ров в две сажени глубиною; от наугольной башни города с южной стороны до Волги р. «поставлены были двойные надолбы»[333]. О населении Белоярского города известно следующее: в сентябре 1653 года Лаишевскому воеводе Лаишеву поручено было из Казани «выбрать сто лаишевских конных служилых казаков, добрых и семьянистых и сказать им, что по государеву указу велено их с женами и с детьми перевести на Белый Яр, строить на вечное житье»; при этом прибавлено: «переводить их на Белый Яр нынешнею осенью после пашенные пары, чтоб они рожь сеяли в Лаишеве на прежних своих землях, а яровой хлеб сеять на Белом Яру».

В этом же распоряжении говорится, чтоб переведенцы вперед отправили «своих детей и братью и племянников», да в сами б «готовились на переведенье на Белый Яр», т. е., велено было им «в зимнему времени сена готовить и бревна на дворовую селитьбу»[334]. Среди переселенцев, делившихся на десятки, бывшие под начальством 8 десятников и двух пятидесятников, встречаются семьи, в которых не только глава, но и другие члены семейства в числе двух или даже трех членов отмечены годными в службу[335].

Такие их прозвища как: «Тетюшенин», «Арзамасец», «Нижегородец», или же такие, как «Мещеров» и «Нагаев», могут навести на мысль, что служилые казаки в Лаишеве вербовались в это время из охочих людей различных городов и разнообразного происхождения[336]. В этот же год на конную службу в Белый Яр переведены были 29 человек «полоников» из Тетюш с их десятниками и 9 человек ссыльных, тоже определённых здесь на службу, подобная прозвища у ссыльных, как «Чебоксаренин» (2 двора), «Цывиленин» и «Саранец,» указывают нам, из каких мест преимущественно были эти люди[337].

Все переселенцы, определенные в белопашенные конные казаки, поселены были «за городом, с трех сторон города», и из них образовались две слободы. Всякому переведенцу отведено было («земли под двор, под огород и под гумно по 40 сажень длиннику, по 10 поперечнику»; сверх того, им намерены были отвести земли на пашню в определенном количестве четвертей и сенокосу, но не отвели, «потому что близко города Белаго Яру в черте пашенные земля и сенных покосов нет». Слободы защищены были от неприятельских нападений надолбами[338].

Непосредственно от города Белого Яра начиналась укрепленная Закамская черта, состоявшая из группы сооружении, тянувшихся по правой стороне Большого Черемшана, так что кочевому неприятелю надобно было при вторжении перейти сперва эту реку, и потом уже он встречался с укрепленною чертою. При сооружении укрепленной линии строившие ее старались, по-видимому, приспособляться и пользоваться природными особенностями, который встречались им на пути, вследствие чего находим, что одни укрепления воздвигались в степных местах, а другие в лесных; но так как в здешних местах господствовал лес, то поэтому на черте между укреплениями преобладает «засека».

От наугольной башни за рвом, на пятисаженном расстоянии, «поставлено острогу», который примыкал в тарасному валу, сооруженному «дубровою и степью чистым местом до черного лесу» на пространстве четырнадцати верст и 63 сажень; в частности говорится, что «тарасы рублены в крайнем сосновом и в дубровном лесу, в вышину до обламов две сажени, поперек тож; а обланы рублены в пол-аршина и в три четверти, и в тарасах насыпана земля»[339]. По тарасному валу построены были в разном расстоянии еще особые небольшие укрепления, которые назывались городками и выводами; всех таких построек по валу сделано двадцать пять на четырнадцати — верстном расстоянии[340]. Со стороны поля, в расстоянии двух и более саженей от тарасного вала, городков и выводов, на всем этом пространств был выкопан ров в две сажени глубины и в три ширины («в государеву сажень»).

От конца тараснаго вала по направлению» «к засеке, под увал, на десяти саженях поставлены «тройные надолбы». Затем чрез черный лес на расстоянии двух верст и девятисот саженей устроена была «валежная засека_в крецких тонких местах», шириною от 40 до 60 саженей, — при чем в засеке лес вален всякой: дубняк, вязник, липняк, ольшняк; от корени деревья рублены в аршин и в два аршина». Около леса, в котором была устроена засека, на пространстве нескольких сажень находилось топкое место, вследствие чего здесь вбиты были «семерныя надолбы», примкнувшие непосредственно к новому тарасному валу за черным лесом. Здесь на пространстве двух верст и 350 сажень сооружен был снова вал, по которому «сделаны четыре городка, да четыре вывода на польскую сторону»; за тем по-прежнему, на известном расстоянии от этих укреплений, выкопан был со стороны степи ров известной уже глубины и ширины. От последнего тарасного вала «в гору ко рву поставлено на тридцать сажень острогу».

Здесь на речке Ерыкле, текущей с севера и впадающей в Большой Черемшан, на правом берегу ее построен новый острог, назвавшийся от реки Ерыклинским. От города Белого Яра до Ерыклинского острога «всего валового и пядолбного и острожного и засечного дела» было устроено на расстоянии девятнадцати верст и 343 саженей[341].

Ерыклинский острог стоял под горою в лощине[342] и по величине много уступал городу Белому Яру. Острог имел вид четырехугольника, которого длина равнялась 52, а ширина 42 саженям. Вышина острога была около трех сажень, и в нем находилось шесть башен; из них две, обращенные одна на север[343], а другая на юг[344], имели проезжие ворота и вышки и были несколько больше остальных четырех, угловых и глухих, без вышек.

Башни в Ериклинском остроге, быть может, вследствие меньшей величины самого острога, были несколько меньше Белояровских Башен, поэтому с их вышек открывался не столь обширный горизонт, как с предыдущих; на вышке одной из проезжих башен острога (на северной) находился государев вестовой колокол»[345].

В Ерыклинском остроге, как и в Белоярском городе, «по острогу для верхнего бою… деланы лавы»; внутри острога у двоих проезжих ворот тоже встречаем две караульные избы и сверх того общественные здания, с тем отличием, что в Ерыклинске, вследствие его меньшего объема, некоторые здания, как церковь с дворами причта, не могли поместиться в середине, а потому построены были вне острога у северных проезжих ворот. Вооружение Ерыклинского острога было еще незатейливее Белоярского: одна пушечка в станке на колесах и шесть пищалей затинных, из которых четыре расположены на острожных башнях, составляли наличный арсенал острога[346]. Подобное вооружение может, с одной стороны, свидетельствовать о скудости в то время правительственных средств, ибо, вероятно, правительство затруднялось снабжать воздвигаемые на окраине укрепления более значительным вооружением, — с другой стороны, такое вооружение отчасти указывает на не значительные силы у того неприятеля, против которого оно могло почитаться порядочным средством защиты. В Ерыклинском остроге, как и в Белом Яру, на определенном расстоянии от острога выкопан был ров известной уже глубины и ширины, который, подобно предшествовавшему, в случае надобности, мог наполняться водою из речки, у которой поставлен был настоящий острог.

Для заселения Ерыклинского острога переведены в 1653 году «из села Чалнов сто пятьдесят человек пашенных крестьян и устроены в казачью службу»; на их счет были приобретены некоторые книги церковные и образ[347]. Еще летом 1652 года по указу государя отправлен был из Казани дворянин вмести с подьячим в село Чалны с деревнями с повелением—«села Чалнов служилых людей стрельцов и пашенных крестьян и бобылей всех до одною человека перевесть на Закамскую черту и устроить их на Закамской черте в жилых городах и острогах где пригоже».

Для осуществления этого плана «велено им (дворянину и подьячему) села Чалнов деревень и починков крестьян и бобылей и стрелецких детей и братью и племянников и захребетников переписать до одного человека, а переписав велено их отвести на Закамскую черту в новые города и остроги и устроить их в тех новых городах и острогах на вечное житье в службы по государеву указу и по рассмотрению, сколько в котором месте в какую службу устроить доведется».

Так как, от здешних мест до Закамской черты расстояние было довольно большое, то правительство, в заботе о том, чтоб «над ними на дороги какое дурно не учинилось,» велело их проводить «до указных мест» дворянину, который должен переписать их вместе с казанскими служилыми людьми.

Относительно имущества, которое на месте было у всякого крестьянина в виде хлеба и построек, сказано следующее: «а который у них хлеб стоячей и молоченный и дворы останутся в селе Чалнов и, в деревнях и в починках, и тот хлеб и дворы после их велено приказать оберечь тутошним окольным людям, покамест они с Закамской черты для того хлеба и для продажи и для перевозки дворов своих» в село Чалны и в деревни и в починки приедут» далее говорится еще определеннее, что переведенцы свои дворы в селе, в деревнях и в починках могут «продавать повольною ценою», или же буде «похотят перевести на Закамскую черту на указанные места, где им быть в службе», — то в таком случае им «по томуж вольно дворовое свое строение перевести на Закамскую черту и на Закамской черте в указных местах велено им дворы свои строить вскоре безо всякого мотчания»[348].

Подобное переселение для переведенцев» сопряжено было со многими потерями и нравственными страданиями. Значительный ущерб имущественный неизбежен был для всех переселенцев; необходимость расстаться с местом, в котором многие из них родились, другие же, если и не родились, то успели уже осесть и не без труда обзавелись избою и домашним хозяйством, что теперь с риском и значительными издержками нужно или перевести за сотни верст, или же отдать на месте за бесценок постороннему человеку,— перспектива всего этого естественно должна была во многих переведенцах возбуждать неудовольствие, которое при случае могло перейти в ослушание правительственному распоряжению.

Это предвидело правительство, и поэтому в конце встречаемся с таким распоряжением: «А будет которые служилые люди, стрельцы и крестьяне и бобыли на Закамскую черту из села Чалнов, из деревень и с починков ехати не похотят, и тех велено выслать е в неволю; а за ослушание велено им делать наказание: бить батога и сажать в тюрьму; чтоб однолично их на Зякамскую черту да вечное житье выслать всех нынешний летом»[349].

Прежде чем следить за устройством Чалнинских переведенцев на Закамской черте, рассмотрим те изменения, которые произошли за год в городе Чалнах и в селе Мысу с деревнями. Теперь мы уже застанем церковь, которую белопашенные казаки, нынешние стрельцы, обещались, как мы знаем, построить здесь.

Не одна церковь, но и «всякое церковное строение», по показанию старцев Семиозерной пустыни, которые жили подле церкви в трех кельях, принадлежало им. Затем в среде стрельцов, бывших казаков, теперь замечаем присутствие новых личностей, которых не встречали год тому назад. Так, между ними упоминаются стрельцы с прозвищами: «Мысовец», «Солдат», «Свияженин» (2 двора), «Хохлуша-Ломоносов»; владетели двух дворов носят прозвание «Портной-Швец»[350]; взамен этого некоторые стрельцы означены в бегах, а их оружие сохранялось в городе. Кроме того, у стрельцов в настоящее время в соседстве попадаются изредка гулящие люди, при чем такое прозвище, как «Вятчанин,» может нам указывать на место, откуда пришел этот гулящей человек. Затем, дети некоторых стрельцов отмечены теперь «в пахотных»,— следовательно, они чрез их посредство как будто начали уже ассимилироваться с местными общинами пахотных крестьян[351].

Село Мыс-Чалны в описываемое время именуется уже посадом; среди крестьян этого села, кроме людей с известными нам прозвищами, теперь попадаются новые люди с прозвищами: «Пермяк» (2 двора), «Новосел», «Шерстобит» (2 двора). Как в самом посаде, так и в некоторых поселениях, к нему тянувших, по прежнему встречаемся с пустыми дворами, которых владетели отмечены «отданными во крестьянство» служилым людям ближайших уездов[352].

В некоторых деревнях, тянувших к селу-посаду, население за этот год увеличилось довольно серьезно: так, на пример, в одной деревне вместо прежних тринадцати дворов теперь находим сорок семь[353]. И здесь прозвища крестьян и захребетников иногда указывают на место, откуда приходило население в Закамскую сторону: Так, в монастырской деревне «Середь Тихих гор» из пятнадцати дворов четыре крестьянина и один захребетник носят прозвище «Пермяк»[354].

Но вместе с этим в описываемое время встречаемся иногда в деревнях с явлениями, которыя как бы свидетельствуют, о новом процессе, начинающемся в здешних поселениях: так, нам уже попадаются деревни, в которых число пустых дворов не только равно, но иногда значительно превосходит собою количество жилых дворов крестьянских; при этом следует заметить, что владетели некоторых пустых дворов обозначены перешедшими с левой стороны Камы обратно на правую[355].

В заключение не лишним будет упомянуть, что в селе-посаде в данное время находились на р. р. Чалне и Мелекесе шесть мельниц, из которых три были «па откупу за Москвитином за Федькою Гурьевым», при чем за одну мельницу он вносил двадцать рублей откупных денег на год; в деревне Средней Шильне на р. того же имени также стояли в это время две мельницы, которые были «на откупу за крестьянами той же деревни»[356]. И вот пашенные люди из села Чалнов переведены были в количестве ста пятидесяти человек на Закамскую черту в Ерыклинский острог и определены были здесь для конной казачьей службы.

Около острога они построили себе 133 двора и поселились в двух слободах. В 1655 году им отвели пашенной земли и сенокоса в определенном, количестве, обеспечивающим лично каждого, смотря по его званию[357]. В описываемое время в тех же полях отведены были пашня и сенные покосы также и для пеших стрельцов, на случай, если таковые присланы будут, или же в будущем окажутся охотники из местных людей[358].

От рва Ерыклинского острога, примыкавшего к глухой, угольной башне, шла укрепленная черта, которая начиналась по прежнему сперва острогом на расстоянии нескольких саженей, а за ним простирался опять тарасный вал с обламами на верху и рвом со стороны поля известной уже глубины и ширины лесными пространствами устроены были по прежнему засеки определенной ширины, а «топлыми» местами (около рек) устанавливались по всему болотному пространству «семерныя надолбы». Но так как тут среди лесных пространств не встречалось таких значительных открытых мест, как между городом Белым Яром и Ерыклннским острогом, то поэтому здесь встречаем несколько раз на расстоянии около 200 саженей один тарасный вал со рвом при нем без городков и выводов.

Но коль скоро открытое пространство приближается к 100 саженям,то опять встречаемся с городком при тарасном вале. Преобладание леса на пространстве между Ерыклинским острогом и Тиинским обусловило собой преобладание засеки над тарасными валами и городками по укрепленной черте, которая тянулась на расстоянии около двадцати двух верст от Ерыклинского острога[359].

Речка Тия, как и Ерыкла, течет с севера и также впадает в реку Черемшан с правой стороны; здесь, на левой стороне Тии, на ровном месте[360] построен был острог, получивший, как и предыдущий, свое наименование от речки, у которой стоял. Не только общий план Тиинского острога с таким же количеством башен, но и его величина близко подходила к Ерыклинскому острогу, — так что описание предшествовавшего укрепления может собой заменить настоящее[361].

Внутри Тиинского острога встречаемся с теми же общественными зданиями, как и в Ерыклинском остроге; церковь тут находилась также вне города и, как в предыдущем остроге, стояла около южных проезжих ворот; но при описании церковного имущества здесь отмечен «малый колокол, строения мирского». Вооружено в Тиинском остроге было в общем столь же незатейливо, как и в Ерыклинском[362]; вне острожное укрепление состояло из того же рва, который выкопан был кругом и расстоянии двух саженей от острога.

Для того чтоб населить Тиинский острог, в 1653 году перевели сюда пятьдесят конных стрелков с семьями из Ахтачинского острожка; к ним присоединены были сто человек чалнинских пашенных крестьян; на всех их здесь возложена была конная казачья служба. Поселены были они возле Тиинского острога в двух слободах, в 136 дворах. Такие прозвища в их среде, как «Сарапулец», «Свияженин», «Темниковец»(2 двора) и «Царицынец», свидетельствуют наглядно об их сбродном составе. В соответствии со службою и званием, каждому из них, как и в предыдущем остроге, отведена была земля на пашню, с тем, впрочем, различием, что «Сенных покосов ин не отведено,— косят по тем же пашенным полям»; вероятно, это обусловливалось отсутствием сенокосов вблизи настоящего острога.

Серьезная опасность, грозившая окраинному населению со стороны Поволжских степняков, вместе с малым количеством собственного населения, особенно военного, задолго до описываемого времени побуждала русское правительство обращаться к иноземцам, которых оно водворяло при случае на окраине, стараясь пользоваться здесь их энергией и силами. Так, в конце XVI века (1599 г.), при Борисе Годунове, мы встречаем в Казанском уезде испомещенными иноземцев: здесь упоминаются «немецкие поместные деревни».

При Михаиле Федоровиче (в 1619 I.) в Казанском уезде были испомещены землями двое служилых Литвинов; при нем же некоторых иноземцев, которые приезжали в Москву из разных мест от голода и нужды, с побоев или заворовавши, ссылали на корм в Казань и другие понизовые города[363]. В данное время Московское правительство стремится тоже воспользоваться средствами, которые очутились в его распоряжении в 1654: году вследствие счастливо начавшейся войны с Польшею за Малороссию». Как известно, главная часть русского войска, под предводительством царя Алексея Михайловича, направилась к Смоленску, который чрез два слишком месяца сдался ему.

В Смоленске, как в большой пограничной крепости Польского государства, между многими военными людьми находились Смоленские шляхтичи и казаки, которые универсалами польских королей были обязаны в городе нести крепостную службу, за что некоторые из них «в стороне королевского величества предоставлены были мастности и земли». Число шляхтичей и казаков в Смоленске, по-видимому, было довольно значительно, ибо они разделялись на четыре отряда, различавшееся по цвету знамени — белого, черного, красного и желтого. В 1655 году решено было Смоленских иноземцев всех знамен водворить «на вечное житье» в Казанской губернии; вследствие этого их прислали в Казань, причем «велено устроить по Закамской черте дворами и землями и сенными покосами и всякими угодьями»[364].

В этом году из Смоленских иноземцев в Тиинский острог присланы были_ 127 человек, принадлежавших к белому знамени; к ним в скорости были присоединены еще 14 человек, так что образовался отряд из 141 человека. Всем им около Тиинска отведены были земли: «под дворы, под огороды, под гумна… против белоярских конных стрельцов,»—причем каждому из них выдано было «на дворовое строение по шести рублей 26 алтын и 4 деньги». Они построили себе 123 двора, в которых и поселились на житье.

Сперва хотели было им также отвести «пашни и сенных покосов, против белоярских стрельцов», но, вероятно, вследствие их собственного желания, вместо этого, приказано было им выдавать «государева жалованья поденнаго корму по алтыну на день», что они и получали по 1658 год включительно. Смоленские иноземцы имели в Тиинске свое знамя и знаменщика, своих десятников и поручика, который, кажется, начальствовал ими[365].

От Тиинска Закамская укрепленная черта попрежнему сперва шла рядом с рекою Большим Черемшаном, а потом, перейдя реку Малый Черемшан[366], она принимала северо-восточное направление, подымаясь к р. Шешме, притоку р. Камы. За Тиинском укрепления Закамской черты были те же, что и прежде: точно также от наугольной башни на небольшом пространстве (14 саженей) «поставлен острог»; затем на нескольких стах саженях до черного лесу сделан тарасный вал, насыпанный землею, с городком и рвом со стороны поля, а далее чрез лес известной ширины засека. Но так как полян[367] по пути черты было не много и они были сравнительно не велики, то поэтому тарасные валы не отличались длиною; напротив, сплошной лес начинался не доходя Малого Черемшана и тянулся непрерывно без малого на расстоянии шестидесяти верст. В сорока одной версте от Малого Черемшана чрез лес проходила в направлении с севера на юг «старая вотчинная дорога», которую пересекала устроенная чрез весь лес засека около 50 саженей ширины. В конце леса на поляне, не достигавшей двух верст, встречаемся опять с тарасным валом, тремя городками и выводами со стороны поля, защищенными рвом на протяжении всей поляны.

При сооружении вала на этой поляне, он на пространстве 500 саженей сделан был на полсажени меньше обыкновенная[368], «для того, что деланы (тарасы) по старому татарскому валу». После засеки, устроенной по небольшому лесу, открывалась более значительная поляна, простиравшаяся до р. Шешмы; здесь снова построен был тарасный вал с восемью городками и девятью выводами по валу, и снова на расстоянии трех верст, а 200 саженей при сооружении вала воспользовались находившимися тут остатками старого вала. От тараснаго вала на пространстве нескольких саженей, не доходя реки Шешны, быть, может, вследствие болотистости ее берега, «поставлены тройные надолбы», а на противоположной стороне реки стоял уже новый острог, который, как и предыдущее, получил свое наименование от реки; но так как на этой же реке ниже настоящего находился уже острог, называвшийся Шешминским, то острог, построенный на Закамской черте, стал именоваться Новошешминским, а прежний Старошешнинским. Укрепленная черта между острогами Тиинским и Новошешминским проходила на расстоянии 83 верст, 386 саженей и состояла, как мы видели, преимущественно из засек, устроенных в лесах[369].

На правой, нагорной стороне Шешмы, в расстоянии 174 саженей от реки, «на горе поставлен острог», подходящий по своей величине к предшествовавшим, с такими же шестью башнями, из которых две (на юг и на север) были проезжия, остальные глухие и угольные[370]; все башни в этом остроге были с вышками; здесь также были устроены «для бою лавы» и находился вестовой колокол, только меньших размеров3). Вооружение Новошешминского острога состояло из пищали железной в станке, на колесах, другой пищали— полковой и десяти затинных. Внутри этого острога находились, вероятно, те же общественный здания, что и в предыдущих. Что касается населения Новошешминского острога, то в нем водворены были стрельцы в количестве ста человек с их семьями, состоявшими из детей, братьев, племянников и захребетников; переведены были они сюда из Старошешминского острога.

Разнообразные прозвища многих переведенцев указывают нам также на близкие и отдаленные места, из которых они приходили в Старошешминск, где вербовались в стрелецкую службу. Так, мы находим стрельцов с прозвищами: «Казанец» (7 дворов), »Устюженин» (5дворов), «Вятченин» (3 двора), «Алаторец» (2 двора), «Курмышенин» (2 дв.), «Пермяк», «Темниковец», «Арзамасец», «Стародубец», «Владимирец», «Кайгородец», «Торопченин» и «Новгородец».

Такие прозвища между стрельцами, как «Мещера» и «Черемискин» могут свидетельствовать о том, что инородцы наравне с русскими имели на окраине свободный доступ в среду служилого сословия[371]. К Старошешминским стрельцам для поселения присоединены были пятьдесят человек пашенных крестьян из села Чалнов да 127 человек смоленских казаков; последние все принадлежали к отряду «красного знамени».

Относительно испомещения их в Новошешминске сказано следующее: «А земли им под дворы, под огороды, под гумна, на пашню и сенных покосов отведено, против государева указу, по сколько отведено служилым людям в иных городках»; но нам известно, что многие Сиоленские иноземцы красного знамени, водворенные в Новошешминске, вовсе были «землями не построены», а вместо того им в продолжение многих лет «давали великого государя жалованья по три рубля человеку» вместе «с хлебным жалованьем»; впрочем немногим из них в 1660 году по указу государя велено отвести земли по четыре чети в каждом поле, да на сенные покосы по две десятины»[372].

От рва Новошешминского острога начиналась укрепленная черта также сперва острогом на небольшом расстоянии, затеи продолжалась на пространстве нескольких сот саженей тарасным валом с городком, выводом и рвом со стороны поля. По-прежнему черта держалась северо-восточного направления, приближаясь постепенно к р. Каме.

Тарасный вал упирался в «перелесок», которым устроена была обыкновенная засека, оканчивавшаяся у «переполяны», по которой проходил тарасный вал, упиравшийся в лес, тянувшийся на восемь с лишком верст; лесом засека шла до поля, а полем на пространстве нескольких сот саженей построен был тарасовый вал с городком, выводом и рвом со стороны степи.

Последний вал примыкал к новому острогу, который стоял не далеко от притока реки Шешмы, речки Кичи, текущей с юго-востока на северо-запад[373]; от речки и острог именовался Кичуевским. Всей черты между Новошешминским и Кичуевским острогами было построено на одиннадцать верст 495 с половиною сажень.

Из городов и острогов, построенных на Закамской черте, Кичуевский острог, по-видимому, был самый малый; при этом в устройстве этого острога заметны некоторые особенности, с которыми мы не встречались в предшествовавших острогах. Все остроги на Закамской черте, которые доселе нами рассмотрены, имели форму четырехугольника, противоположные стороны которого была равны. Это можно вывести из измерения вдоль и поперек, которое обыкновенно делается для определения величины острога, а также из того, что при описании всех острогов упоминаются четыре глухие наугольные башни и, кроме того, проезжие.

Между тем в Кичуевском остроге находилось всего четыре башни, из которых две были глухие, а две с проезжими воротами; последние башни имели вышки и по обыкновению обращены были одна к северу, другая к югу. Величина проезжих и глухих башен в Кичуевском остроге была несколько меньше предыдущих,— но отдельные части в них были те же. Кроме проезжих и глухих башен, в Кичуевском остроге находились еще два вывода, которые описаны в нем вместе с островными башнями. Далее, величина Кичуевского острога измеряется не вдоль и поперек, как это делалось доселе, а следующим образом: «всего острога с выводами меж башен сто девяносто три сажени с полу четвертью»; таким образом форма Кичуевского острога не может быть определена, не смотря на довольно обстоятельное описание его в акте. Настоящий острог, как и предыдущие, снабжен был лавами для боя и вооружением; но последнего в нем было гораздо менее, чем в каком-либо из предшествовавших острогов: в нем находилась лишь одна полковая пищаль, для которой было припасено ядер и пороху[374].

Внеострожное укрепление в Кичуевском остроге, как и во всех прежних, состояло из рва, который в двух саженях от острога выкопан был кругом него. Относительно населения в описанном остроге сказано следующее: «Служилых людей в Кичуевском на вечное житье никого не построено, а стоят в нем по переменам по пятьдесят человек Казанских стрельцов»[375].

Укрепленная черта за Кичуевским острогом непосредственно начиналась «от острожной выводной стены, от рву» тарасным валом с обламами, который тянулся на расстоянии нескольких сот саженей до речки Кичуя и за нею. Далее черным лесом, на пространстве девятнадцати верст, устроена была засека, до болотистого места на поляне; болотом на расстоянии нескольких саженей установлены были надолбы, затем поляною устроен был тарасный вал, от которого снова «по болоту поставляло тройных надолоб»,— на этот раз на довольно значительном расстоянии (240 саженей). В виду же того, что далее, до р. Заи, болото на довольно большом пространстве поросло березовым и еловым лесом, тут устроена была неширокая засека[376]; сделана же она такою потому, что болото и лес сами по себе могли служить препятствием конному неприятелю (кочевникам), если бы он решился пробираться здешнею стороною; но так как болотное пространство не было сплошным а прерывалось сухими промежутками, то в подобных местах устроены были тройные надолбы. Чрез реку Заю, приток Реки Камы, в том месте, где проходила черта, перекинут был мост, а на другой стороне реки, в небольшом от нее расстоянии, находилось новое укрепление, которое, как и предыдущие, получило название от реки. Пространство всей черты от Кичуевского острожка до города Заинска равнялось 23 верс. 965 саженям.

Заинск, подобно Белому Яру, именуется городом; укрепление это стояло на высоком месте и находилось в расстоянии 279 саженей от моста, что на реке Зае. Город Заинск не был, подобно всём предшествовавшим укреплениям на черте, а «переведен с Камы реки из села Чалнов»[377]. И на самом деле город Заинск близко подходит по своей величине к городу Чалнам: на новом месте он лишь несколько увеличен против прежнего[378].

О городе Заинске в описи сказано тоже, что было раньше говорено о Чалнах, т. е. что он «рублен тарасами» и в нем шесть башен, из которых две с проезжими воротами, а четыре наугольные глухие; что «башни и город рублены в сосновом лесу и крыты— башни тесом, а город драницами.»

Вооружение в Заинске находим то, которое прежде было в Чалнах: те же шесть затинных пищалей вместе с дорогильным[379] знаменем; вероятно, что и общественные здания здесь находились те же, которые ранее были в Чалнах. В Заинске не упоминается о рве вне города (должно быть его не было), а говорится лишь о слободах около города, которые защищены были двойными надолбами, расположенными на пространстве 762 саженей «круг города и слобод»[380].

Для заселения Заинска были назначены Чалнинские стрельцы в числе ста человек, к которым присоединены были Смоленские иноземцы казаки в числе 81; те и другие жили, кажется, в отдельных слободах[381]. Относительно предоставления заимским служилым людям земли и угодий сказано лишь следующее: «земли им (Заинским поселенцам) отведено под дворы, под огороды, под гумно и пашни и сенных покосов по государеву указу против иных городков служилых людей»[382].

От моста, что против города Заинска, на пространстве трёх вёрст было болото, покрытое ельником, березняком и осинником, прерываемое иногда сухими местами, вследствие этого здесь попрежнему устроены были по болоту засеки[383], а по сухим местам надолбы. От горы, у которой поставлен был Заинск, на расстоянии двенадцати слишком вёрст тянулся чёрный лес до «переполянья», — поэтому на этом пространстве была устроена обыкновенная засека.

На «переполянье», имевшей не особенно большое пространство[384], устроен был тарасный вал, увенчанный обламами; но, несмотря на незначительное пространство поляны, на ней мы встречаемся с особенным укреплением, которое, вероятно, воздвигнуто было здесь в виду огромного пространства чёрного леса, который после этого тянулся на 54 версты слишком. Укрепление это описано так: «да в том же тарасном деле проезжая башня с караульною вышкою и с вороты, да на польскую сторону два вывода»; кроме того, по обыкновению со стороны поля в расстоянии двух саженей от этого укрепления был выкопан ров, через который перекинут был мост; здесь же, в одном месте, против тарасов вместо рва «поставлено двойных надолоб 28 сажень»[385]).

По всему лесу на огромном расстоянии устроена была от 30 до 50 сажень ширины засека, до небольшой поляны, вдоль которой по обыкновению сделан был тарасный вал с городком; далее начинался «перелесок» с засекой и затем дуброва с тарасным валом и выводом со стороны поля. Здесь опять на расстоянии 14 слишком вёрст тянулся лес; поэтому в нём устроена была обыкновенная засека, которая на малом пространстве прерывалась тарасным валом и рвом, а потом на расстоянии семи слишком вёрст снова шёл чёрный лес, через который устроена была засека, упиравшаяся уже в реку Ик[386]). Через последний лес проходила Мензелинская дорога в расстоянии четырёх вёрст от Мензелинского острога, и на ней построена была проезжая башня с караульной вышкой наверху. От города Заинска до самого Мензелинского острага укреплённая черта шла почти параллельно реке Каме.

Над рекою Мензелою, притоком р. Ика, на горе стоял старый острог, называвшийся Мензелинским от реки, на которой находился. В упоминаются пять башен, из коих четыре были глухие наугольные, а одна с проезжими воротами и вышкой. Сверх старого острога теперь здесь построен был новый, о котором сказано, что он «приткнут к стене к старому Мензелинскому острогу». Новый острог по пространству своему был самым обширным укреплением на Закамской черте: кривая линия, охватывавшая этот острог, равнялась 1026 саженям. В нём находились две башни проезжая с вышками, несколько наугольных глухих башень и несколько выводов с башнями.

Вообще система укрепления настоящего острога была, по-видимому, сложнее предыдущих. Новый Мензелинский острог тоже стоял на реке Мензеле и построен был выше старого: здесь, на реке, на довольно значительном пространстве (более 100 саженей) устроена была осыпь и отчасти по ней установлен был острог с башней и выводами в разных местах[387]. В некоторых отношениях в Новомензелинском остроге мы встречаем те же укрепления и то же незначительное вооружение, что и в предыдущих острогах[388].

Поселена была в Новомензелинском остроге сотня вновь набранных конных стрельцов, к которым присоединены были 129 человек Смоленских казаков чёрного знамени, присланных «на вечное житьё» в Мензелинск[389]. Хотя в описи собственно нет известий о том, каким образом устроились подле острога стрельцы и иноземные казаки, равно как ничего не сказано об их испомещении здесь землями и угодьями, но мы, имея в виду прошлые факты устройства по черте служилых людей, не сомневаемся, что и Новомензелинские устроены были под острогом в отдельных слободах, точно также, как им, по всей вероятности, предоставлены были здесь пахотные земли и угодья в определённом количестве, «противу городков служилых людей» по черте.

В то время, как работы на Закамской черте подвигались к окончанию, в 1655 году велено было «по новому дозору и чертежу Казанца Ивана Лазарева» сделать к старой засеке, в конце её, около рр. Мензелы и Ика некоторые дополнения в системе укреплений: во-первых, прибавлено было на версту с лишним засеки лесом; затем на пространстве более четырёх вёрст простиралось поле, а по середине его текла речка Мензела; с одной и с другой стороны речки «полем и дубровою поставлено надолоб и рву выкопано и за рвом частику юито». Сверх того, с каждой стороны реки «на той же поляне поставлена башня». Отсюда в направлении к р. Ику чёрным лесом на пространстве более семи вёрст была устроена обыкновенная засека, от которой снова начиналось поле и дуброва, тянувшиеся на две версты вплоть до самого Ика; здесь «поставлены двои четвертныя надолбы и два выкопа подле надолоб». Всего укреплений на прибавочной черте по плану Лазарева сделано было на расстоянии 15 вёрст и 525 сажень.

История православия в Поволжье

Летом 1652 года начались работы по проведению Закамской черты, а в декабре 1657 года боярин и Казанский воевода Салтыков извещает царя, «что по Казанской черте (так названа здесь Закамская черта) валовое и надолобное и засечное дело до Ику реки по 22 число сентября 1656 года подымовными людьми сделано всё». Работали на черте подымовные люди Казанского уезда, набираемые по человеку с нескольких дворов, притом главным образом инородцы, — следовательно люди, занятые по преимуществу земледелием и промыслами, требовавшими от них деятельности, которой каждый одерживал себя с семьёй. Для подобных людей самое удобное время работать на черте была осень, потому что хозяева за лето могли закончить свои работы. До нас дошло известие, что Закамскую черту действительно «делали в осень не по один год»[390]. Но хотя работы и производились преимущественно осенью, всё же они должны были ложиться тяжким бременем на населении Казанского уезда, так как, кроме постоянных работ по проведению укреплённой черты в новых местах, рабочим нужно было постоянно чинить укрепления, раньше построенные и местами попорченные вешним половодьем.

Не мудрено поэтому, что рабочие люди вследствие подобного труда в продолжение нескольких лет расстроились имущественно в такой степени, что когда закончили наконец работы по проведению вновь Закамской черты, то в сентябре 1656 года решительно отказались дальше оставаться «для поделки (починки) по Казанской черте худых и порченных мест», которые в 1655 году «попортило вешнею водою».

Вследствие этого правительство в интересах дела должно было распорядиться, чтоб в том же году «порченныя крепости по Казанской черте и чего будет не доделали доделать иных городов Казанскими подымо людьми»; прежние же работники инородцы не только оставлены были теперь в покое, но в последствие (1658 г.) по их челобитью государь «не велел посылать впредь на Закамскую черту и к поташному делу», дабы они могли свободно заниматься рыбной ловлей и другими своими промыслами[391].

После окончания укреплённой Закамской черты Казанскому воеводе[392] в 1658 году приказано было из Москвы послать за реку Каму жилого человека, которому «велено досмотреть по Казанской черте: засечное и валовое дело и всякие крепости от Белого Яру сделаны ль и совсем ли сделано?» Поэтому для осмотра Закамской черты из Казани отправлен был Никита Гладков, которого, кажется, снабдили инструкцией, поручив осмотреть укреплённую черту на пространстве от города Белого Яра до Новошемшинского острога.

Результатом такого осмотра явилось подробное описание укреплений Закамской черты на всём этом пространстве, равно как опись зданий в городе и острогах, населения в слободах и неудовлетворительного состояния, в котором находилась часть укреплений черты в момент осмотра. Своё обстоятельное донесение о состоянии Закамской черты на вышеупомянутом расстоянии Гладков заканчивает следующими словами: «А где по валу объявились худыя и полыя и горелыя места и редкая засека (описанная им в донесении своём), и буде приход воинским людям будет, и воинским людям теми месты пройти будет мочно; а в валовом тарасном деле полыя и худыя и горелыя и в засеке редкия места починить мочно валовым же тарасным делом, а на топлых местах надолбами»[393].

Задолго до окончания Закамской черты между Тиинском и Новошемшинском совершилось в 1654 году происшествие, которое показало правительственным лицам, руководившим сооружениями на этой линии, недостаточность укреплений черты на этом пространстве. От Тиинского острога до Новошемшинского было, как известно, более 83 вёрст. Главное укрепление на этом пространстве, как мы видели, составляла засека, которая проходила через лес на расстоянии пятидесяти четырёх вёрст.

Через этот чёрный лес на расстоянии сорока слишком вёрст от Малого Черемшана, как мв уже знаем, пролегала «старая вотчинная дорога». Между этими двумя острогами попадались, между тем, о чём мы также упоминали, остатки от земляных сооружений прежних народов, которыми они, по всей вероятности, старались защитить своё достояние от кочевых обитателей Низового Поволжья, ибо поволжские степи искони населены были кочевниками, чередовавшимися друг с другом лишь в названиях, а не в занятиях и в хищнических инстинктах.

Остатки эти должны были бы предостеречь служилых людей, составлявших план черты после осмотра здешней местности. Но, по-видимиму, они не обратили должного внимания на них и на существование следов некогда значительного города Билярска, находившихся недалеко от вотчинной дороги. И вот события не преминули указать правительству на упущение в проекте служилых людей, составлявших план проведения Закамской черты в здешних местах. В 1654 году «из степи по той вотчинной дороге приходили воинские Ногайские люди и засеку просекли и прошли Закамские места и погромили Саввы Аристова село Жукотино[394] и назад прошли той же дорогой; и после того в том же месте после поставлены в шести местах тройные надолбы поперёк дороги, по два звена, в длину шесть сажень, и завалены лесом; да вновь прибавлено валежные засеки с польскую сторону по дороге на двадцать сажень»[395]. Но ограничиться этой мерой в таком исполненном опасностей месте, каким, по-видимому, было настоящее, правительство не могло; для него теперь должно было сделаться ясно, что здешняя местность особенно удобна кочевому неприятелю для его вторжения, потому что по «старой вотчинной дороге» они могли удобно здесь пройти, а по близости не было значительного укрепления, где бы постоянно жили воинские люди, присутствие которых могло бы задержать неприятеля или устрашать его.

Вследствие этого правительство, кажется, в этом же году распорядилось выстроить между Тиинском и Новошемнинском, подле Малого Черемшана и вотчинной дороги, новый острог, который от речки, на которой стоял, и от старого городища получил название Билярского[396]. Город построен был на правой стороне речки Билярки, недалеко от её впадения в реку Малый Черемшан. Для заселения этого города из Ахтачинского острога переведены были сто стрельцов с их семействами, которые поселились в слободе около города в пятидесяти дворах. Судя по таким их прозвищам, как «Нижегородец», «Царицынец», «Балахонец», «Ветчанин», «Темниковец», «Самарянин», «Алаторец», «Муромец», «Тетюшенин» и «Забродя», надобно предположить, что стрельцы в Ахтачинске набирались из свободных и охочих людей, которые стекались отовсюду. Делились стрельцы на десятки под начальством десятников, которых было 8, и сверх того в сотне находились два пятидесятника[397]. Из среды этих стрельцов некоторые определены были в пушкари, в затинчики и в воротники.

Земля отведена была стрельцам «под дворы, под огороды и под гумна по сорока сажень длиннику, по десяти сажень поперечнику… а вместо денежного жалованья даны им пашенные земли около городка, по обе стороны речки Малого Черемшана с лесом и сенными покосы… пятидесятнику по сорока чети, десятникам по тридцати чети, рядовым по двадцати чети человеку, а сенных покосов по десяти десятин»[398].

Наконец, в заключении не будет лишним упомянуть о следующем: между тем как в подробном донесении Гладкова говорится, что «к городу Белому Яру, к Ерыклинску и к Тиинску новокрещенских и Чувашских деревень и Черемшанских волостей уездных людей не приписано», — в межах пашенных земель у Билярских стрельцов упоминается о Мордовской деревне, которая, кажется, находилась тут при отводе пахотных земель и угодий Ахтачинским стрельцам во время их водворения в Билярск [399].

История православия в Поволжье

В начале настоящего исследования сказано было, что тягости, лежавшие на крестьянах во второй половине XVI века, были довольно разнообразны. Теперь, по истечении первой половины XVII столетия, попытаемся соединить и представить те отрывочные данные, которые попадались нам в известиях того времени, в надежде, что в своей совокупности они хоть несколько выяснят нам положение крестьянина-колонизатора в низовом Поволжье.

Естественно, что после завоевания края, когда он ещё не был окончательно замирен, как правительству, так и сторонним лицам, которые здесь получили земли, нужно было стараться большими льготами привлекать сюда русское население. Вследствие значительных опасностей, которые грозили вначале поселенцу в здешних местах, вследствие разнообразных и чувствительных лишений, которым он подвергался на новом месте, подобные льготы были для него справедливым, хотя, быть может, и слабым воздаянием за эти опасности лишения, не говоря уже о большом труде на первых порах. И без лёгкости передвижения, коренящейся в характере русского человека, мы вряд ли встретились бы с таким сравнительно скорым заселением здешнего края русскими колонистами.

В Казанском и Свияжском уездах в вотчинах правительственных и митрополичьих и в поместьях служилых людей в шестидесятых годах XVI столетия крестьяне пахали с каждой выти[400], по десятине ржи и по десятине яри[401]; в тех же уездах на монастырских вотчинах крестьяне в тоже время пахали по десятине с выти[402]. Срок льготы для крестьян в данное время большей частью был десятилетний. Крестьяне иногда заметно теснились на первых порах своего поселения в здешней стране; это можно видеть из того, что встречаются поселения, в которых в одном дворе живёт по несколько крестьян, которые не всегда и родственники между собой[403]. С течением времени обстоятельства изменяются: край постепенно замиряется, а население, благодаря сильному приливу новых поселенцев, умножается. Так как опасностей стало меньше, а выгоды от умножения населения увеличились, то нет уже прежней большой нужды в насельниках, и тягости, налагаемые землевладельцами на поселенца, становятся больше, — таким образом они приближаются постепенно к тем, которые лежали на крестьянах в остальных местностях России.

Так, в шестидесятых годах XVI столетия оброк на монастырских землях большей частью равнялся 25 алтынам с выти и лишь изредка одному рублю, — в девяностых же годах того же столетия (1594 г.) оброк с той же выти равняется либо одному рублю, либо 40 алтынам, и сверх того крестьяне при этом «изделье делают в городе монастырское и мельничное»[404]. В дворцовых вотчинах тягости, лежавшие на земледельце, тоже несколько увеличились к концу столетия. Хотя выть на дворцовых землях к этому времени, кажется, местами увеличилась против прежнего, но всё же не на столько, на сколько прибавились тягости.

История православия в Поволжье

Вместо прежней десятины ржи и яри в конце XVI и начале XVII столетия крестьяне с выти[405], «пашут по 2 чети ржи, а овса вдвое»; кроме того, они ещё «платят государева оброку с выти по 500 веников да по 50 лубов; да для государевых понизовых отпусков крупу и толокно делают же… и у государевых мельниц всякое мельничное изделье… и прикащиков двор»[406]. Ко всему этому местами встречается прибавка: крестьяне, сверх пахоты, по вытям, обыкновенной в дворцовых сёлах в данное время ещё «пашут вызгоном на государевых же десятинах»; последнее, кажется, означает обязанность целой общины, за пользование какой-либо статьёй предоставленной ей (мельницей), обрабатывать известное число десятин сверх определённого[407]. Но в Тетюшском уезде около двадцатых годов XVII века (1619 г.) количество крестьянской пахотной работы на такую выть в дворцовых вотчинах найдено было слишком значительным, и выть была увеличена здесь вдвое; оброк же с подобной выти взимался в уезде в данное время в количестве четырёх рублей[408].

В Казанском же уезде в описываемое время крестьяне в дворцовых сёлах пашут с неувеличенных вытей по-прежнему. Не обусловливалось ли увеличение вытей в Тетюшском уезде разорениями, которые могли терпеть дворцовые крестьяне в этом пограничном и плохо защищённом уезде? На севере Казанского уезда, в области среднего течения Вятки, при скудной почве, крестьяне дворцовой слободы в начале XVII века вносили ежегодно с выти величиной в две чети, или же с трёх десятин «посопного хлеба по пяти чети ржи и по пяти овса»[409].

И незначительные по-видимому статьи дохода в здешней стране в начале XVII столетия уже обращают на себя правительственное внимание и сдаются на оброк местным крестьянам; так, в 1600 году в дворцовой деревне около Казани отмечено: «перевесье утячье за Кондратьем Кириловым… а впредь ему с того перевесья государева оброку платить по гривне на год»[410]. В частности, сопоставляя известия о тягостях, лежавших в начале XVII века на крестьянине Преображенского монастыря в Казанском уезде, с таковыми же в шестидесятых годах XVI века, мы замечаем за это время серьёзное их увеличение и приближение к тягостям, лежавшим в конце XVI столетия на монастырских крестьянах в коренной России.

В шестидесятых годах XVI столетия в Казанском уезде крестьяне Преображенского монастыря, подобно крестьянам Троицкого и Богородского монастырей Свияжского уезда, по истечении льготных лет должны были на монастырь пахать «по десятине». В 1603 году крестьяне Преображенского монастыря обязываются уже к следующему: «а как льготные годы отойдут, и им (крестьянам) на монастырь пашня пахати на выть[411], по десятине и оброк платить с товарищи ровно; за сенокос в монастырь давать с выти по 2 гривны, да хмелю по чети, да по 2 луба»; о тех же крестьянах в другом месте говорится, что они «с выти изделье делают и дрова возят»[412].

Сверх того нам известно, что монастырские крестьяне в описываемое время «на монастырь гребут сено в монастырских лугах» в количестве приблизительно одной десятины с выти, гребут при том в таких вотчинах, где у самих крестьян «сена и лесу нет, сено косят наймуя на стороне»[413]. Обращаясь к тягостям, которые около этого времени лежали на монастырских крестьянах в центральной России, мы находим, что в Дмитровском уезде в конце XVI века, по грамоте патриарха Иова, они обязаны были «пахати на монастырь под рожь по полуторе десятины и навоз возить на монастырскую пашню… и сено косить… да им же молоть на монастырь ржи монастырской по две четверти на выть, да им же возить на монастырь с выти по три воза дров… а не велит игумен дров возити и крестьяне дают в монастырь с выти по алтыну за воз»[414].

Приняв во внимание сравнительное плодородие почвы в начале XVII века в Казанском уезде, для которой навоз не был необходимостью, мы видим, что положение здесь земледельца в данное время во многом приблизилось к положению его в коренной России[415]. Впоследствии, в начале сороковых годов XVII столетия, и в дворцовых вотчинах крестьянские тягости становятся больше прежних; например, в Прикамском селе Чалнах с деревнями после льготного времени крестьяне с выти[416], вносили «государева оброку по четыре рубля денег, да хлеба по 12 четвертей ржи, овса тож»[417].

Крестьяне же, живя на земле разных владельцев, вносили им за неё оброк или отрабатывали им своим трудом, или же отбывали вместе то и другое; они составляли из себя общину, которая, получив от землевладельца землю, сама уже распределяла её между своими отдельными членами, а в отсутствии некоторых из них пользовалась их землями и отрабатывала за отсутствующих землевладельцев. Так, в дворцовом селе Сабуголь подле Казани в первой четверти XVII века (1621 г.) крестьяне этого села и деревни тянувшей к нему, «пашут на государевых же десятинах беглых крестьян жеребьи, которые крестьяне разбежались,… пашут из оброку Сабугольские крестьяне Федька Павлов с товарищи»[418].

Иногда, быть может в виде особой льготы, жеребьи умерших крестьян в дворцовом селе вместе с сенами покосами предоставляются во владение приказчику.[419] Вне города мы встречаемся прежде всего со слободами, которые расположены или около города, или же на реке. Обыкновенно жители такой слободы если и занимаются земледелием, то всё же оно не составляет их исключительного занятия, а чаще побочное; главный же доход свой слобожане большей частью получают от какого-либо промысла: кожевенного, огородного, рыбного и тому подобного. Обстоятельство это отражается и на слободском священнике, о котором нередко говорится: «пашни церковныя под ним нет, живёт приходом»[420].

Население в слободах в первой половине XVII века заметно увеличилось, особенно это следует отнести к подгородным слободам, в которых, как, например, в Борисоглебской слободе под Казанью, население во много раз стало больше. Вместе с умножением населения в слободах увеличивается и зажиточность его, в чём можно отчасти убедится не только из значительного оброка, вносимого Борисоглебскими слобожанами Покровскому монастырю, но также и из оброка, взимаемого дворцовым ведомством в начале XVII века в Рыбной слободе на Каме[421]. Несмотря на постепенное со временем увеличение в слободах пахотного пространства, как в сёлах и в деревнях, всё же слободы продолжают сохранять свой промышленный характер и в половине XVII столетия, как в начале его[422].

Оброк в слободе, как и в остальных поселениях, распределялся, вероятно, между членами самой общиной, ибо отдельным членам её должны были быть хорошо известны занятия и доход каждого лица и его платёжная способность. Каждый двор облагался отдельным оброком; если в дворе делом заправляла женщина, то и она точно также обязывалась определённым оброком, потому что в глазах общины значение в данном случае имел промысел и доход, получаемый от него, а не тот или другой пол лица[423].

Но в слободе могли жить люди, занятия которых доставляли приблизительно одинаковый доход каждому из них; в таком случае они в слободе могли составлять особую группу, может быть даже отдельную общину[424]. Понятно, что если община раскладывала оброк сообразно доходу лиц, живших в разных дворах слободы, то она могла и совсем освободить лицо, хозяйственное положение которого в её глазах заслуживало этого; подобные дворы, хоть изредка, но попадаются в слободах. Кроме того, в людной и зажиточной слободе нередко встречаемся с дворами или кельями, особенно при церквях, в которых живут убогие и нищие люди, кормившиеся, вероятно, подаяниями членов людной общины[425].

От слобожан перехожу к крестьянским общинам, жившим в сёлах и деревнях Казанского и Свияжского уездов. Выше было сказано, что крестьяне, приходившие в этот край из России, очень редко могли обладать достаточными средствами для своего обзаведения на новом месте полным крестьянским хозяйством, вследствие чего они по необходимости нуждались здесь в освобождении на несколько лет от всяких тягостей, что обыкновенно предоставлялось им на самом деле в виде так называемых льготных годов; эти последние в шестнадцатом столетии на землях богатого Троицкого монастыря достигали пятнадцатилетнего срока.

На первых порах, когда поселенцев в здешней стороне было очень мало, ими естественно чрезвычайно дорожили, и местные владельцы земель спешили к переселенцам, приходившим из России, не с одними лишь льготными годами, а по всей вероятности и с материальной поддержкой на первых порах их хозяйственной деятельности на новом месте; впоследствии же, в XVII столетии, население здесь умножилось, а поэтому и льготные годы для переселенцев сократились довольно сильно, и помощь от землевладельца стала, вероятно, выдаваться им скупее. Вследствие этого земледелец, являющийся в этот край, реже имеет возможность сразу стать крестьянином и по необходимости предпочитает в продолжение первых лет небольшой бобыльский оброк нелёгкому крестьянскому тяглу; для него это было тем выгоднее, что в XVII столетии бобыли обыкновенно получали льготу на несколько лет «для дворовые ставки»[426].

По прошествии некоторого времени поселенец, разжившись, либо непосредственно переходил с оброка на тягло, либо ему снова давалась льгота специально для перехода с бобыльства в крестьянство[427]. Но кроме такого, так сказать, самостоятельного положения нового человека в крестьянской общине, среди которой он решил поселиться, для него была ещё возможность войти в общину до поры до времени в качестве соседа или захребетника к крестьянину или бобылю этой общины.

Относительно того, как жилось крестьянину в Казанском и Свияжском уездах XVII века, можем несколько догадываться по тем тягостям, которые были указаны нами выше, отчасти же можем судить по нижеследующему. Крестьяне на дворцовых землях также жили общинами, для которых главным средоточием обыкновенно было село, а к нему уже тянули другие посёлки; в таком селе нередко была «государева десятинная пашня», обрабатываемая крестьянами, находились государевы житницы, где хранился хлеб, и в этом же селе жил приказчик [428].

История православия в Поволжье

Количество работ, отбываемых крестьянином или крестьянкой в дворцовых землях, обусловливалось величиной земельного участка, который они для себя обрабатывали в дворцовом селе или деревне. Это можно видеть из того, что если крестьянин или крестьянка (вдова) почему-либо не пользовались землёй, то они освобождались от соответственной тягости. Так, в первой четверти XVII столетия (1617 г.) об одном из крестьян дворцового села говорится: «живёт на четверти выти, а хлеба у него в земле не сеяно, скотины у него никоторые нет, и тягла он государева никоторого не тянет»; в другом дворцовом селе крестьянская вдова, жившая на полу выти, «сказала: что ей из государевы казны нынешнего 125 году (1617 г.) десятинных яровых семян сеять не дано, детей де у меня нет, пашни пахать некому»; в третьем селе того же ведомства крестьянин, сидевший «на осьмухе», т. е., на восьмой части выти, сказал, что он «к 125 году ярового государева десятинного хлеба не пахал, потому что болен»[429]. Отсюда мы можем видеть, что тягости, лежавшие на крестьянине, условливаются главным образом землёй, находившейся в его пользовании, и есть как бы процент, платимый им за капитал, бывший в его распоряжении; если же крестьянин почему-либо не пользовался землёй, то в таком случае «он государева тягла никоторого не тянет», что в то время было ясно и понятно всякому. Естественно предположить, что если пользование со стороны члена общины почему-либо было не полно и это обусловливалось не виной его, а несчастьем (болезнью, пожаром), в таком случае община могла уменьшить тягость, лежавшую на нём; равно, если отдельный член крестьянской общины к участку обрабатываемой им земли присоединял новую часть, кем либо прежде запущенную, либо он сам её расчистил, в таком случае на эту часть крестьянин получал особую льготу на несколько лет[430].

Сверх пахотных крестьян, в дворцовых вотчинах встречаемся с оброчными крестьянами. Оброк, платимый такими крестьянами, очень разнообразен, что обусловливается, вероятно, разной степенью зажиточности крестьян и разной прибыльностью их занятий, соответственно чему только и могла община накладывать тягости на своих отдельных членов[431]. Кроме крестьян, на дворцовых землях встречаются бобыли.

По всей вероятности, для большинства крестьян бобыльство было не целью, а лишь средством или ступенью для того, чтобы меньше платить, легче разжиться, обзавестись всем необходимым для крестьянского хозяйства и стать крестьянином. Наконец, в дворцовых сёлах, особенно в людных и зажиточных, встречаемся с дворами нищей братьи и с кельями, в которых живут старицы. Прозвище нищего указывает иногда не на его лишь убогость, а также и на место, откуда он пришёл[432]. Без сомнения, все подобные люди кормились средствами, которые им добровольно уделяли остальные, зажиточные члены сельской общины.

Не лишним будет упомянуть и о ссылке крестьян в конце XVI столетия из западной Руси в Казанский уезд, где они в дворцовом селе занимаются пахотой вместе с живущими здесь крестьянами, не неся однако с ними тягостей в пользу дворцового ведомства[433].

Положение крестьян в сёлах и деревнях Казанского и Свияжского уездов в конце XVI и первой половине XVII века обусловливалось ещё и тем, на чьих землях они жили. По некоторым признакам можно предполагать, что на землях Троицкого монастыря крестьянам в частности жилось лучше, чем на других землях, не исключая и дворцовых. Так, например, в вотчинах только одного этого монастыря мы встречаемся в конце XVI века с водяными крестьянскими мельницами («меленки колотовки»), о которых говорится, что «крестьяне с их оброка ничего не платят»[434]. Из этого мы видим, что у крестьян, в их хозяйстве, могла находиться известная доходная статья, которую монастырь ничем не облагал в свою пользу.

Отсюда мы можем вывести, что приёмы Троицкого монастыря относительно крестьян, живших на его землях, не отличались слишком большой стяжательностью, потому что иначе мы вряд ли встретились бы с подобным фактом в хозяйственной деятельности монастыря. И в монастырских вотчинах, как в дворцовых, между тяглыми крестьянскими дворами нередко встречаются дворы вдов, сидящих на полу, четверти и других частях выти, пользующихся землёй наравне с крестьянами и несущих наравне с ними тягости, сопряжённые с таким пользованием; изредка попадаются вдовы, у которых во дворе живут семейные сыновья или зятья, причём главное хозяйственное значение всё-таки сохраняется матерью[435].

Точно также и бобыльство в монастырских вотчинах было, как и в дворцовых, большей частью лишь переходной ступенью к крестьянству; так, в селе Преображенского монастыря (половина XVII ст.) между пустыми бобыльскими дворами владетели некоторых отмечены перешедшими в крестьяне[436].

Среди дворов людей, живущих на монастырских землях, изредка попадаются дворы, о владельцах которых говорится: «оброк не дают, бродят по миру», или же: «питаются по миру»; такие дворы принадлежат обыкновенно бобылям или вдовьим бобылькам[437]. Отдельные факты, с которыми встречаемся в первой половине XVII века на монастырских землях, могут свидетельствовать, что просветительная деятельность не чужда была монастырям в здешнем краю. Так, в половине XVII века между немногими крестьянами инородцами, жившими в вотчинах Преображенского монастыря за рекой Камой, встречаемся с следующим двором: «Сенька Емельянов сын Новокрещен, Мордвин». В сороковых годах XVII столетия (1646 г.) в людном селе Свияжского уезда, принадлежавшем Троицкому монастырю, при описи дворов причта во дворе попа Мины Васильева среди его домашних упоминается «ученик Федька Алексеев»[438].

Обращаясь к положению крестьянина на поместных землях, мы должны прежде всего указать на крайнюю скудость об этом известий, находящихся в нашем распоряжении; но то малое, которым мы располагаем, отчасти подкрепляет мнение, высказанное нами раньше, — что положение крестьян на поместных землях было, говоря вообще, тяжелее, чем в вотчинах монастырских и дворцовых; и если такие действия, как поступки князя Шейдякова в Ярославском уезде в поместном его селе Ширинге не представляли ещё собой в то время явления обыденного, а скорее были исключением, то всё же начало личного усмотрения и произвола, которым он руководился в своих хозяйственных отношениях к крестьянам, становится главным мотивом, для помещиков первой половины XVII столетия относительно их крестьян.

Так, нам известно, что в двадцатых годах XVII века служилый помещик Казанского уезда князь Бакшанда, «по сказке» его самого и «по вопросу тутошних и окольных людей», брал с волости Нали Кукморы, в которой находилось 99 дворов, «дорогильные пошлины 14 рублей, 18 алтын 2 деньги, с двора по 5 алтын, да с тех же дворов емлеть со свадеб кунишную пошлину. А почему с той волости князь Бакшанда емлеть дорогильную и со свадеб кунишную пошлину, а государевы грамоты князь Бакшанда не положил»[439]. Отсюда мы можем отчасти видеть, что явление, констатированное Котошихиным во второй половине XVII века и состоявшее в том, что «помещики и вотчинники… подати свои кладут на крестьян своих сами, сколько с кого что взять», — в жизни подготовлялось, вероятно, постепенно отдельными фактами, выработавшими его до общего положения, каким оно стало уже в начале второй половины XVII века, и, как таковое, занесено юристом практиком на страницы своего сочинения «О России». Само правительство нередко в половине XVII столетия раздаёт отдельными дворами крестьян дворцовых вотчин разным служилым людям в Поволжских уездах; бобылей же оно в это время раздаёт служилым людям, как всякую другую доходную статью, говоря, что «те бобыли, даны ему (служилому человеку) в вотчину за четвертную пашню» [440]. Несмотря на стремление мелкопоместных помещиков эксплуатировать всякую живую силу, имевшую какое-либо отношение к их земле у них также мы встречаемся иногда с личностями, о которых сказано: «кормится христовым именем»[441].

История православия в Поволжье

Без сомнения, то или иное положение поселенца в Казанском и Свияжском уездах в первой половине XVII века в связи с его состоянием должно было отражаться в жизни как его самого, так и его семейства. В быте простом, каким и по настоящее время является быть наших крестьян, более или менее тяжёлое положение поселенца не могло не отражаться на его семьянистости. В городах более семьянисты посадские люди, за ними следуют бобыли, а за бобылями идут захребетники. В сёлах и деревнях самые семьянистые люди – крестьяне, после них идут бобыли и наконец захребетники [442].

Читать 3-ю главу…

История православия в Поволжье. Продолжение, глава II

Оглавление:

Глава I

Природные условия Свияжского уезда во второй половине XVI века и заселение его. Колонизационная деятельность Троицкого и Богородицкого монастырей в Свияжском уезде в конце XVI столетия. Состояние некоторых поволжских уездов во время междуцарствия и колонизация в это время. Правительственная деятельность в Поволжье после междуцарствования и колонизации правой стороны низового Поволжья после этого времени. Вотчины и поместья в Свияжском уезде около XVII века. Колонизация Тетюшского уезда после междуцарствия и его положение. Постройка Симбирской черты и заселение ее.

Глава II

Глава III

Занятие земель бывших под старой Тетюшской засекой и находившихся в соседстве с ними. Заселение пространства между Симбирской чертой и Тетюшской засекой. Занятие служилыми людьми земель, лежавших за Смибирской чертой. Стенька Разин в Низовом Поволжье и его деятельность с приверженцами на Симбирской черте. Испомещение служилых людей за валом после Разинского бунта и состояние Симбирского уезда в конце 70-х годов XVII века. Самарская Лука, особенности её и заселение в конце XVI-го, в первой и второй половинах XVII столетия. Построение Сызрани и Кашпира и проведение Сызранской черты. Монастырские поселения по Волге ниже Кашпира во второй половине XVII века. Построение новых городов на притоках р. Дона и в Низовом Поволжье в конце XVII-го столетия.

ПРИМЕЧАНИЯ К КНИГЕ

Добавить комментарий

Геннадий Важнов on Григорий Ильич НовицкийОшибочно указан внук Тобольского губернатора…
Аноним on Мифы и древние верования башкирИсторики назначаются Царями чтобы сочинять Ис…
Антон on Как работают эксперты по антитерроруИнтересно такое почитать) Сам скоро буду прох…
Екатерина Капралова on Село Киргиз-Мияки и гора Нарыстау (Башкирия)Добрый день! Меня очень интересует история Ки…
Усманова Евгения Тимуровна on Казанские купцы КазаковыУважаемый Сальман! Вы писали о том, что Ваша…
Денис on Село Помряскино (Башкирия)Я сам живу в помряскино
Антон on Антитеррор: общие правила безопасностиОбязательно покажу эту статью ребенку. Хотя м…
Михаил on Город Серов (Свердловская область)Статья про г. Серов: Первое фото не Серов, пр…

Георгий Перетяткович ИСТОРИЯ ПОВОЛЖЬЯ / Глава II

История Поволжья XVII-XVIII веков

Глава II

Г. Перетяткович

Поволжье в 17 и начале 18 века

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I

Глава II

Глава III

Примечания

ГЛАВА II

ПРИМЕЧАНИЯ К КНИГЕ

Добавить комментарий

Next Post

Георгий Перетяткович ИСТОРИЯ ПОВОЛЖЬЯ / Оглавление Глава I