Записки помощника муфтия
Выкладываю кусок из книги «МУСУЛЬМАНСКОЕ ДУХОВНОЕ СОБРАНИЕ», события происходят осенью 1921 года. Муфтием Духовного собрания в то время являлся Галимджан Баруди, а Ризаэтдин Фахретдинов всего лишь заведовал архивом. Повествование ведется от имени Хасана (Гасана), секретаря муфтия Баруди.
…Снег, мгла, мороз, солнца как будто и не было. Повесткой пригласили в городской комиссариат. Религиозными вопросами там ведают немолодые то ли армянки, то ли еврейки акушерского вида, с толстыми портфелями, — накинулись со всех сторон: «почему не зарегистрировались там-то, в таком-то журнале». Отвечал: «мы ничего такого не знаем, мы и рады бы, да не умеем…» Говорили, что Шагит Худайбердин, главный политический председатель, ищет разговора с членами Диния Назарат (сказали: «разыщет и тогда уж поговорит», как будто кто прячется…), чтобы обсудить, как мусульмане будет участвовать в «Неделе помощи голодающим». Сказано: «Сотрудники назарата, как советские люди, приглашаются на встречу с «Помголода». Акушерки говорили повелительными скрипучими голосами. Удивительна их способность к мертвому бюрократизму, к спору о бумагах и ведомостях без заботы о сущности. «Конечно, лучше вас изничтожить», – это было сказано вполголоса, и уже в спину. Однако настроение почему-то бодрое, веселое.
На другой день в девять часов с Галимджаном-хазратом были в приемной наркома. Кроме нас в комнате находилось еще человек шесть-семь просителей. Два человека сидели, остальные озабоченно стояли у стены, вздрагивая при каждом шуме. При входе в кабинет наркома сидел за столом, развалясь, какой-то дежурный в кожанке, весь опоясанный ремнями и ремешками. Как-то было страшно тихо. День плохо пробивался сквозь замерзнувшие стекла, никто ничего не говорил. Военные, не глядя на посетителей и не спрашивая очереди, быстро вбегали в кабинет наркома и выбегали назад, да дежурный за столом гремел иногда своей сбруей, переступая с ноги на ногу. Подошло еще человека два просителей, и дежурный стал опрашивать каждого, – кто зачем. Последним он подошел к Галимджану-хазрату и сказал, что нарком будет с минуты на минуту и немедленно примет его. Наконец двери отворились и вошел Худайбердин, знакомое лицо. Наружность его не имела в себе ничего дурного: высокий, лицо чуть измято, устало, прямой доброжелательный взгляд. Поздоровался – сухие чистые руки.
Первое впечатление хорошее, но, чувствовалось, что-то за этим стоит такое, чего сразу и не уловишь. Благосклонно он улыбнулся и отправился к просителям. Он очень мало говорил с ними, брал бумаги, бросал на них взгляд, потом передавал дежурному. Галимджана-хазрата он провел в кабинет чуть ли не под руку, усадил, начал не в митинговом, а в само задушевном тоне: «Мы все – советские люди, и в этом наша величайшая удача. Мы должны быть достойны своей эпохи. Всякие дрязги, запреты – все это временно и для большевиков нетипично (так и сказал – «нетипично!»). Мы еще доживем до полнейшей свободы и доверия друг к другу, о которой в буржуазных странах и не помечтают!» Потом он говорил что-то об отношении к голоду в Урало-Поволжье международного пролетариата: «Международный пролетариат, братски и искренно помогающий нам, подходит к голоду с политической стороны… Мировая буржуазия стремится использовать голод в политических целях… Голод на международной арене является фактором углубления… Иначе в обстановке нарастающей мировой революции…»
Это говорил нарком внутренних дел, который пишет рассказы, стихи. Говорил так искренне, не задумываясь, выверено, отчетливо, что ему хотелось верить. Но казалось, однако, что он притворяется в том, что не верует в бога, претворяется, что знает ответы на все вопросы. Как это может совмещаться? Носит в известке своих костей любовь к человеку, а вынужден мучить и убивать? Лицо идет пятнами, а должен стрелять в лоб? Пусть не сам, но, говорят, у них принято при особо важных делах присутствовать лично?! Потом говорит: «Скоро все поймут, что любой другой строй хуже большевицкого». И так широко улыбнулся, открыто так, чисто, что подумалось – вот какой добрый человек! Должность мерзкая.
Одна черта при всей его открытости настораживает – шагает так, будто у него очень тесные башмаки. Кстати, о башмаках. В разговоре с ним, когда он говорил о том, что его сотрудники умирают за идею, Галимджан-хазрат заметил, что его сотрудники выделяются среди горожан добротностью одежды. Тот как-то весь сразу взвился: «Вы говорите, что наши сотрудники одеты как буржуи?» (Никто так не говорил). «…Ну и хорошо, пусть наряжаются. Вшей не будет. Пусть ковер купят. Пусть купят себе картину и повесят на стену. Человек изменится. Радостней будет!» Отвечать он, несомненно, умеет. Суммируя впечатления: лично к нам нарком отнесся хорошо, но если ему велят нас четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя потом, может быть, напьется и будет говорить, что ему всех жаль и что они были очень хорошими людьми. Человек с двойной душой. У нас таких много…
На следующий день в библиотеку Диния назарат от комиссаров привезли брошюры Троцкого. Бесплатные, пять штук. Говорят – приказ Худайбердина, каждая библиотека должна теперь иметь, пусть стоят на самом видном месте! Это следовало, видимо, понимать как ответ на вопросы, заданные при вчерашнем разговоре. Должно быть, так уточнялась подчиненность или еще какой-то во всем этом содержался иезуитский намек. Уважаемый казый Ризаэтдин-хазрат, разговаривая с комиссарами и принимая эти брошюры, просто побелел от волнения, а когда Галимджан-хазрат попросил позже, чтобы принесли посмотреть, что это за непрошенные подарки, принес их почему-то не библиотекарь, а сам Фахретдин. Уважаемый муфтий раскрыл книжку и понял. На первой странице портрет, и прямо на лицо Троцкого, где на лоб, где на глаза, поставлены печати и учетные записи. Ризаэтдин стоял, слегка склонив голову. Лицо горестное, но непоколебимое. Глаза чистые, отчетливые. Весь, как гравюра. Живет среди пыли, в духоте, без неба, любит свои каталоги, книги, рукописи, читателей. Иногда лишь выходит в сад посидеть на лавочке, говорит – «вот моя дача». Он – наше золото. В его архив входишь, как в собор. Свет его личности таков, что неизбежно заставляет думать о том, как построить свою жизнь и сохранить в этом мире себя, свою душу. Галимджан-хазрат ни о чем не стал говорить, просто досадливо махнул рукой – как Троцкий будет стоять рядом с хадисами и трудами Марджани?!
…Шли с казыем Салихджаном Урмановым по улице Центральной. Забавные в городе появились плакаты. В окошке выставлен кусок ватмана, там что-то о сверхчеловеке и подписано: «Так говорил Заратустра». Заратустра в Уфе! Встретили Еникеева, бывшего банкира и заводчика. Тут же он без повода заговорил о турках – «турки то, турки сё». Печатают такие-то газеты, открыли, молодцы, то-то и то-то. В общем, распекал нас обоих за то, что мы не турки. Мы молча соглашались. Раньше был значительно вежливей, благородней, деликатней. Скорее всего, побежит от голода в Стамбул, настраивается на поездку…